"Морис Леблан. Литературный дебют" - читать интересную книгу автора

одном из закоулков фабрики, на чердаке, уединенной мансарды, в которой для
меня устроили умывальную. Я там проводил большую часть времени. Кресло.
Бумага. Карандаши.
Вместо стола собственные колени. Вместо горизонта квадратный кусок
неба, очерченный слуховым окном. И вот полился поток поэм, новелл,
литературных опытов, анекдотов, исповедей, описаний. Я не замечал больше
быстрого щелканья маленьких машин, хотя они были совсем близко. Фабрика с ее
шумом исчезла куда-то. Маленькая группа рабочих рассеивалась как пустые
призраки. Я был счастлив. Я писал... писал...
Один-единственный звук стряхивал с меня это опьянение, возбуждавшее
меня, как вино, которое я как будто бы пил, сам не зная, что пью: это
происходило, когда Мируд-Пишар показывался у входа во двор, который вел от
его квартиры к мастерским. Один из мастеров издавал тогда легкий свист,
чтобы молодой подмастерье и будущий хозяин успел вовремя спуститься с
лестницы и чтобы патрон мог его застать наблюдающим и склоненным над
какой-нибудь страшной механической загадкой.
Я прилагал не больше усердия и при посещении клиентов фирмы.
Застенчивый, незнакомый с делами, как осмелился бы я наступать на директоров
ткацких фабрик, хвалить предлагаемый товар и спорить о себестоимости? Куда
проще было пойти гулять. Сколько я делал приятных прогулок по изрытым
нормандским дорогам! Сколько очаровательных грез пережил я на берегу Андели
или в маленьких долинах Орны! А сколько листков я там исписал карандашом!
И все же, несмотря на весь этот ворох рукописей, на все эти
ожесточенные попытки писательства, благодаря которым во мне понемногу
вырабатывалось сознание необходимости в более прилежном труде, в более
медленной работе, мне ни одного раза не пришло в голову, что именно там,
среди этих выбеленных известкой стен или на больших дорогах, я проходил мой
настоящий стаж и подчинялся приказаниям, дававшим моей жизни совсем
непредвиденное направление. Я писал без всякого повода и не говорил себе: "Я
пишу. А раз я пишу, не следует ли предположить, что в один прекрасный день я
сделаюсь писателем".
Один маленький случай пролил некоторый свет на мое сознание, один из
тех маленьких случаев, которые таятся всегда в корне самых важных событий
нашей жизни.
Я не стану припоминать дату, - это было в день открытия памятника в
Руане, в сквере Сольферино. В этот день чествовали память Густава Флобера.
Насколько я припоминаю, шел дождь. Но воспоминания, сохранившиеся у меня с
того вечера, так смутны!
Я помню маленькую трибуну, сооруженную около музея, который примыкает к
саду. Помню ряды стульев, толпу мужчин в черном, городских властей,
парижских и других гостей. Я смутно улавливал звуки речей, в которых
прославляли великого писателя. И, в действительности, в моей памяти
сохранилась отчетливо только группа из четырех лиц, которые в моих глазах
являлись полубогами.
Я знал их по их произведениям, читанным и перечитанным. И вот они
передо мной. Вот они, четверо: Гонкур, Золя, Мопассан и Мирбо, четыре
колосса, маршалы и генералы французской литературы. Я смотрю на них. Я
дивлюсь на них. Когда церемония кончилась и их повели в сад или в музей, я
вертелся вокруг них, прикасался к ним, вмешивался в группы людей, окружавших
каждого из них, слушал разговоры, запоминал решительные слова, срывавшиеся с