"Урсула Ле Гуин. An die music" - читать интересную книгу автора

того, что мы строили, дабы могли мы увидеть небо". Он повторил их
вполголоса; здесь музыка должна звучать так... Гайе пропел мелодию про
себя, потом повторил всю песню с начала до конца, прислушиваясь к
аккомпанементу. Да, именно так. Господи, хоть бы его ученик опоздал, чтобы
успеть наиграть аккомпанемент в Школе до начала урока. Однако опоздал на
этот раз он сам, а когда урок закончился, голова была забита этюдами
Клементи, и, хотя основная мелодия теперь слышалась уже совершенно ясно,
как следует расслышать аккомпанемент он не мог - услышать его так же ясно,
как слышал на мосту. Он пробовал повторить сперва стихотворение, потом всю
мелодию, пробовал снова и снова, но тут явился сторож со своей метелкой и
заявил, что пора запирать Школу. Гайе двинулся домой. Дул сильный холодный
ветер, небо расчистилось, река казалась черной, как нефть, в ней
отражались арки моста. На мосту он ненадолго остановился, но так и не
услышал больше той музыки. Не смог.
Вернувшись домой, он сел за кухонный стол и стал просматривать запись
основной мелодии, но этот вариант оказался куда слабее услышанного на
мосту. Однако теперь у него не было ни инструмента, ни соответствующего
настроения. Он забыл даже тональность, в которой звучал тот аккомпанемент,
который так ему нравился. Все сразу стало как бы недосягаемым. Он понимал,
что слишком устал, что работа не пойдет, но упрямо продолжал работать и
сердился, тщетно пытаясь снова услышать музыку и записать услышанное. С
полчаса он просидел без движения, даже пальцами ни разу не пошевелил. У
противоположного конца стола сидела жена и чинила Тонино платье,
одновременно слушая какую-то передачу по бабушкиному радио. Он закрыл уши
руками. Жена что-то сказала насчет музыки, но он не слушал. Полная
неспособность записать хоть одну музыкальную фразу душила его, давила
непереносимой тяжестью, в груди точно застрял огромный булыжник. Я никогда
не дождусь перемен, подумал он, и тут же почувствовал облегчение,
просветление, а затем и уверенность в своих силах. И догадался, что та
мелодия снова всплывает в его душе, понял, что снова слышит ее. Нет, ему
не требовалось ее записывать: она была написана давным-давно, и никому
больше не нужно было из-за нее страдать. Ее пела Легман [Лилли Легман
(1848-1929) - немецкая оперная певица, знаменитое сопрано]:

Du hold Kunst, ich danke dir.

Он долго еще сидел неподвижно. Музыка не спасет нас, сказал тогда Отто
Эгорин. Не спасет ни вас, Отто, ни меня, ни ее - ту крупную женщину, в
голосе которой звенят позолоченные колокольчики, но у нее нет детей и она
их иметь не хочет. Она не спасет и Легман, которая пела эту песню; и
Шуберта, который ее написал и уже сто лет как лежит в могиле. Да и какой
вообще от музыки прок? Никакого. В этом-то все и дело, подумал Гайе. Миру
с его государствами, армиями, заводами и великими Вождями музыка говорит:
"Все это неуместно", а страдающему человеку она, уверенная в себе и
нежная, как истинное божество, шепчет: "Слушай". Ибо быть спасенным - не
самое главное. Музыка ничего не спасает. Милосердная и одновременно
равнодушная, она отвергает и разрушает любые убежища, стены любых домов,
построенных людьми для себя, чтобы люди эти смогли увидеть небо!
Гайе отодвинул исчерканные разлинованные листы бумаги, маленький томик
стихов, ручку и чернильницу. Потом потянулся и зевнул.