"Станислав Лем. Собысчас" - читать интересную книгу автора

влияет на нее материал, то есть чем совершеннее строение разумного
существа, тем отчаяннее жаждет оно иметь совершенно другое строение. Если
в воде живут - утверждают, что рай на - суше, если на суше, то - в небе,
если имеют крылья, то считают идеалом плавники, а если ноги, то намалюют
себе крылья и восхищаются: "ангел!" Удивительно, что я раньше этого не
заметил. Назовем это правило К_о_с_м_и_ч_е_с_к_и_м З_а_к_о_н_о_м
Т_р_у_р_л_я: всякий разум творит себе а_б_с_о_л_ю_т_н_ы_й и_д_е_а_л,
исходя из несовершенства собственной конструкции. Надо где-нибудь это
записать на тот случай, если когда-нибудь займусь созданием основ
философии. А сейчас надо браться за конструирование. Начнем с закладывания
добра - но только что это такое? Его безусловно нет там, где никого нет.
Водопад для скалы - ни добро и ни зло, так же как и землетрясение для
озера. Поэтому создадим к_о_г_о_-_н_и_б_у_д_ь. Но вот вопрос - будет ли
ему хорошо? Ведь откуда мы узнаем, что кому-то хорошо? Предположим, что я
вижу, как кто-то Клапауциусу делает зло. И что же? Одна половина души
огорчится, а другая - обрадуется, не так ли? Это как-то очень запутанно.
Возможно, кому-то хорошо по сравнению с соседом, но он ничего о
соседе не знает, и поэтому своего счастья не чувствует. Следует, значит,
создать существ, имеющих перед глазами себе подобных, в муках живущих.
Были бы они достаточно удовлетворены сами этим контрастом? Быть может, но
все-таки как-то это гадко. А значит, нужен здесь дроссель или
трансформатор.
Закатал он тогда рукава и за три дня построил С_о_з_е_р_ц_а_т_е_л_ь
Б_ы_т_и_я_ С_ч_а_с_т_л_и_в_ы_й, машину, которая сознанием, в катодах ее
горящем, с каждой постигнутой ею вещью соединялось, и не было на свете
ничего, что не доставляло бы ей утехи. Уселся перед ней Трурль, чтобы
проверить, то ли у него вышло. Присев на трех металлических ногах, водил
созерцатель вокруг телескопическими глазами, а когда падал его взгляд на
доску заборную, на камень или старый башмак, то безмерно он восторгался,
так что даже тихонько постанывал от великой радости, его распиравшей.
Когда же солнце зашло, и заря на небе заалела, то даже присел он от
восхищения.
- Клапауциус, разумеется, скажет, что сами стоны и приседания ни о
чем еще не говорят, - сказал Трурль, все еще не удовлетворенный. - Он
потребует доказательств.
Встроил он тогда созерцателю в брюхо измерительный прибор с золоченой
стрелкой, который отградуировал в единицах счастливости, названных им
гедонами, или, сокращенно, гедами. За один гед принял он то количество
экстаза, которое получишь, если пробежишь четыре мили в ботинке с торчащим
гвоздем, а потом гвоздь выпадет. Помножил путь на время, поделил на
остроту гвоздя, вынес за скобки коэффициент жесткости пятки, и таким
образом перевел счастье в систему "СГС". Этим он немного себя утешил.
Уставившись на залитый маслом рабочий фартук Трурля, суетившегося перед
прибором, созерцатель, в зависимости от угла и полной освещенности,
показывал от 11.8 до 18.9 гедов на пятно, заплатку и секунду. Успокоился
конструктор. Вычислил он заодно, что один килогед - это столько, сколько
старцы чувствовали, за Сусанной в купели подглядывая, что мегагед - это
радость смертника, перед самой виселицей помилованного. Тогда, увидев, что
все удается точно вычислить, послал одного самого плохонького
лабораторного робота за Клапауциусом.