"Станислав Лем. Ананке (Пиркс на Марсе)" - читать интересную книгу автора

воспитанного в те времена, когда нельзя было позволять себе такую
беспечность. Разумом Пиркс понимал, что ничего плохого в этом нет.
Он лежал навзничь и в то же время словно бы стоял у диагонального
иллюминатора, нацеленного в зенит, когда искристую зелень бороводородной
звезды поглотила ужасающая ослепительная вспышка атомной тяги, пульсируя в
уже стынущих дюзах, и ракета раскачивалась, как язык колокола, веревку
которого дергают яростные руки, и кренилась всем своим невероятно длинным
корпусом, - она была такая громадная, что, казалось, уже сам размер, сам
грандиозный размах выводит ее за пределы любых опасностей; должно быть, то
же самое думали сто лет назад пассажиры "Титаника".
Вдруг все исчезло, будто он проснулся. Пиркс встал, умылся, открыл
чемоданчик, достал пижаму, домашние туфли, зубную щетку - и в третий раз
за этот день взглянул на себя в зеркале ванной словно на какого-то
незнакомца.
Возраст между тридцатью и сорока - ближе к сорока - это полоса тени.
Уже приходится принимать условия неподписанного, без спросу навязанного
договора, уже известно, что обязательное для других обязательно и для тебя
и нет исключений из этого правила: приходится стареть, хоть это и
противоестественно.
До сих пор это тайком делало наше тело, но теперь этого мало. Требуется
примирение. Юность считает правилом игры - нет, ее основой - свою
неизменяемость: я был инфантильным, недоразвитым, но теперь-то я уже
по-настоящему стал самим собой и таким останусь навсегда. Это абсурдное
представление в сущности является основой человеческого бытия. Когда
обнаруживаешь его безосновательность, сначала испытываешь скорее
изумление, чем испуг. Возмущаешься так искренне, будто прозрел и понял,
что игра, в которую тебя втянули, жульническая и что все должно было идти
совсем иначе. Вслед за ошеломлением, гневом, протестом начинаются
медлительные переговоры с самим собой, с собственным телом, которые можно
передать примерно так: несмотря на то что мы непрерывно и незаметно
стареем физически, наш разум никак не может приспособиться к этому
непрерывному процессу. Мы настраиваемся на тридцать пять лет, потом - на
сорок, словно в этом возрасте так и сможем остаться, а потом, при
очередном пересмотре иллюзий, приходится ломать себя, и тут наталкиваешься
на такое внутреннее сопротивление, что по инерции перескакиваешь вроде бы
даже слишком далеко. Сорокалетний тогда начинает вести себя так, как, по
его представлениям, должен вести себя старик. Осознав однажды
неотвратимость старения, мы продолжаем игру с угрюмым ожесточением, словно
желая коварно удвоить ставку; пожалуйста, мол, если уж это бесстыдное,
циничное, жестокое требование должно быть выполнено, если я вынужден
оплачивать долги, на которые я не соглашался, не хотел их, ничего о них не
знал, - на, получай больше, чем следует; на этой основе (хотя смешно
называть это основой) мы пытаемся перекрыть противника. Я вот сделаюсь
сразу таким старым, что ты растеряешься. И хотя мы находимся в полосе
тени, даже чуть ли не дальше, в периоде потерь и сдачи позиций, на самом
деле мы все еще боремся, мы противимся очевидности, и из-за этого
трепыханья стареем скачкообразно. То перетянем, то недотянем, а потом
видим - как всегда, слишком поздно, - что все эти стычки, эти
самоубийственные атаки, отступления, лихие наскоки тоже были несерьезными.
Ибо мы стареем, по-детски отказываясь согласиться с тем, на что совсем не