"Станислав Лем. Альфред Целлерман: "Группенфюрер Луи XVI"" - читать интересную книгу автора

себе отчета в том, в какой степени его инертность, безразличие,
раздражающие не только придворных, но и короля, являются выражением
инстинктивного сопротивления ситуации, толкающей его к тихому
помешательству. Бертран не хочет захлебнуться во лжи, хотя и сам не
понимает, из каких источников исходит его сопротивление, а потому только
зарабатывает насмешки, иронические замечания, величественно-кретинское
обращение гостей, особенно во время второго пиршества, когда король,
разъяренный подтекстом внешне вялых речей Бертрана, речей, скрытый смысл
которых не сразу понимает сам юноша, начинает в припадке истинного гнева
кидать в него кусками жаркого, причем половина пирующих одобряет
разъяренного монарха поощрительным гоготом, бросая в бедолагу жирными
костями, которые они хватают с серебряных подносов; другая же половина
настороженно молчит, не зная, не пытается ли Таудлиц на свой излюбленный
манер расставить на присутствующих какую-нибудь ловушку и не действует ли
он в сговоре с инфантом?
Труднее всего нам здесь показать то, что при всей тупости игры, при
всей пошлости представления, которое, некогда начавшись "лишь бы как",
обрело такую силу, что никак не желает кончаться, а не желает, потому что
не может, а не может, потому что иначе невольных актеров ожидает уже
только одно абсолютное _ничто_ (они уже не могут перестать быть
епископами, герцогами крови, маркизами, поскольку для них нет возврата на
позиции шоферов гестапо, крематорских стражников, комендантов концлагерей,
так же, как и король, даже пожелай он того, уже не мог бы вновь
превратиться в группенфюрера СС Таудлица), при всей, повторяем,
банальности и чудовищной пошлости этого государства и двора в нем
одновременно вибрируют единым чутким нервом та беспрестанная хитрость, та
взаимная подозрительность, которые только и позволяют разыгрывать в
фальшивых декорациях истинные битвы, творить подвохи, подрывать положение
фаворитов трона, строчить доносы и молча вырывать для себя милость
господина; однако в действительности не сами по себе кардинальские митры,
орденские ленты, кружева, жабо, латы являются целью всей этой кротовьей
возни, интриг - ведь, в конце концов, какой прок этим участникам сотен
битв и вершителям тысяч убийств от внешних знаков фиктивной славы? Нет,
именно сами эти подкопы, мошенничества, капканы, само стремление
дискредитировать противников в глазах короля, заставить их сбросить
натянутые на себя одежды, становится наивеличайшей всеобщей страстью...
Бертран - еще одна заслуга автора! - понемногу превращается в Гамлета
этого спятившего двора. Он инстинктивно чувствует себя здесь последним
праведником ("Гамлета" он не читал никогда), поэтому считает, что должен
сойти с ума. Он не обвиняет всех в цинизме - для этого в нем слишком мало
интеллектуальной отваги; Бертран, сам того не ведая, хочет лишь одного:
говорить то, что постоянно жжет ему язык и просится на уста. И он уже
понимает, что для нормального это не сойдет безнаказанно. А вот если он
спятит - о, тогда другое дело. И Бертран начинает симулировать
сумасшествие с холодным расчетом, словно шекспировский Гамлет; не как
простак, наивный, немного истеричный - нет, он пытается сойти с ума,
искренне веря в необходимость собственного помешательства! Только тогда он
сможет высказывать слова правды, которые его душат... Но герцогиня де
Клико, старая проститутка из Рио, у которой слюнки текут при виде молодого
человека, затаскивает его в постель и, обучая тонкостям любовной игры,