"Станислав Лем. Воспитание Цифруши" - читать интересную книгу автора

ужасно противный, и спрашиваю я тромбониста, кто там? А тот молчит. Я к
контрабасу - молчит. Виолончель - молчит. Треугольник - молчит. А
флейта-пикколо пнула меня в лодыжку. Вспомнил я о совете старца и молча
уже играю, то есть стучу. Вдруг скрип нестерпимый: отворяется Шкаф в Углу,
и вылазит оттуда Некто Пятиэтажный, Черный как ночь, с глазищами что
мельничные жернова, и между колоннами плюхается не примеряясь, будто в
лесу, и, сидя, разглядывает нас мокро и жгуче. О мраморный зад музы спиной
волосатой скребет, другая муза у него под локтем, ну и жуткий же этот
углан, как глянешь, так по спине мурашки! Вот тогда-то и стала совсем
пропадать у меня охота музицировать в Филармонии Гафния, потому что Углан
как начал свой зев разевать, так все раскрывал его и распахивал, а по
причине общей громадности и габаритов шло это дольше, чем мне того бы
хотелось, в середке же было мерзко до ужаса - и клыки были мерзкие, и язык
за ними еще мерзейший, вертляво-слюнявый, и всадил себе палец в морду
Углан Шкафач, и ну ковыряться там, без спешки, однако с усердием.
Оглядываюсь - близ меня контрабас и труба, и тоже рот разеваю, чтобы
спросить, кто, мол, сие чудовище, откуда и почему, а также зачем, и вообще
- с каким смыслом? Но тут припомнились увещания старца, в голове
зазвучало: "Что бы ты ни увидел ужасного - ни слова, ни звука, ни гугу", а
потому, одумавшись, дальше играю, а поджилки трясутся, слабеют коленки.
Различаю ноты, тараща глаза, но неотчетливо как-то, словно мухи наделали,
не понять, где квинта, где кварта, пятнышки, кляксы, все расплывается, как
сто чертей, - верно, черти и принесли эти ноты, думаю, и тишина воцаряется
тактов на восемь, а в ней ах до чего отвратительный звук: едкий,
сгущенный, муторный, зубодерный и глоточный сип раздается, Углан зевнул,
зубами щелкнул, потягивается, хребет щетинистый трет о задок музы,
выглянул из своего угла, принюхался, пыхом пыхнул, а потом и жрыкнул, да,
да, жрыкнулось ему, в сей храмовой тишине, филармонически сосредоточенной,
ужасно гадостный Жрык, но никто не видит ничего и не слышит! Сидят как ни
в чем не бывало! А пополудни празднественный концерт, и Государь Гармонарх
восседает в ложе, окруженный вельможами звездоносными, и что-то в перстах
оперстененных вертит, и сам себе в ухо изволит втыкать, напрягаю взор, а
там золотая тарелка, Гармонарх шарики из ваты сворачивает, в маслах
освященных смачивает и в уши сует! Совсем ничего не понимаю уже. А мы
между тем в фортиссимо так пиловато пилим и так яровито наяриваем, что в
окошке с решеткой блеснула как бы слеза, а Гармонарх велит портьеру
задернуть, ибо пора ему за дела держабные браться. Что же дальше? Господа
игрецы! - говорит капельмейстер пенсноватый и бледный, надобно нам
посовещаться, покритиковаться взаимно, поскольку это не то, а то не этак,
побойтесь Бога - где вы, а где Гармония Сфер? вы же Гармонарха в
ипохондрию приведете такой игрой! Совещание объявляю открытым! И в то
время как я, не разобрав, что и как, все на шкаф зыркаю на всякий случай,
они берут слово по очереди и встают, и начинаются длинные прения и дебаты,
искрятся от жаркого пыла глаза, критикуется исполнение, смычки,
инструменты, трубодеры не то и не так, пальцы неверно поставлены, выучки
маловато, недостаточно репетиций, гимнастики не хватает, не усердствуем,
коллеги, как надо бы, душу не вкладываем; каждый сам к себе крайне суров,
а уж к прочим не дай Боже, нитки сухой друг на друге не оставляют, - все,
окромя тромбониста, треугольника и валторны, уж не ведаю отчего. И спорят
над каждой нотой, как выжать из нее звучный сок; цель у них общая, я с