"Станислав Лем. Воспитание Цифруши" - читать интересную книгу автора

не так! Плохо. Da capo [сначала (ит.)]. Ну, мы опять, а он из-за пюпитра
выходит, и вступает меж нас, и прохаживается, ухом ловит скрип и скреб, а
после подходит - улыбаясь, но криво - и валторниста за щеку, словно
клещами, ой, так скрутил-закрутил, что игрец дыханья лишился; идет и ухо
гобою обрывает походя, и тут же палкой бац! вторую скрибку по голове,
зашатался скребач, и платок у него из-под подбородка вылетел, и вызвонил
он зубами туш, а капельмейстер тромбонам и прочим шепчет из-под пенсне:
олухи! Что за бедлам! И это называется музыка?! Играть, играть у меня, не
то Гармонарх проснется, и тогда уж мы запоем! И говорит: как Капельмейстер
Дирижериссимус требую! Напоминаю и повторяю: сыграем Увертюрную Симфонию
Тишины! Продолжайте силентиссимо, аллегро виваче, кон брио, но и пьяно,
пьяниссимо, потому что chi va piano, va sano [тише едешь - дальше будешь
(ит.)]. А, понимаю, шутка! Шутит с нами, ибо Душою Добр! Говорит: Господа!
Валторнист, Арфач, Тромбон и ты, Кларнет Эдакой! И вы, Клавикорды-Милорды,
больше старания! Медные, плавно! Внимательней, Пикколо, а вы. Виола с
Виолончелью, нежнее! А ты, фортепьяно, то бишь Громкотих, следи за
сурдиной! Подходит к пюпитру и снова стучит: под Управлением Нашим, по
Команде Моей, к Гармонии Сфер, за мною - _играть_! Играем. Однако ж
по-прежнему ничего не слыхать кроме стука, скреба и хряпа, ничегохонько! И
отправляется дирижер в оркестр, улыбаясь, и мятные леденцы раздает, но
кому леденец, тому и палкой немедля по лбу. Головы гудом гудят! С лицом
озабоченным бьет и понять нам дает, и точно, мы понимаем, что не своею
волею лупит, но чтобы не было ущерба Величеству, бьет от Имени, дабы не
допустить какофонии до гармонаршего уха, а лупимый съеживается и
капельмейстеру отвечает улыбкой умильной и кроткой, тот же, с равносильной
улыбкой, угощает и бац! ибо не от себя дубасит, но дабы не допустить,
уберечь, а может, чтобы худшей трепки, Настоящего Кнута избежать... Знаю,
потому что в перерыве судачат игрецы меж собой, друг дружке пластыри
прилепляя подле моего барабана: он добрый, наш Капельмейстер, ведь
написано ясно: Bonissimus, но вынужден так, чтобы Гармонарх не
разгневался, и вправду, вижу я надпись "Capellenmaysterium bonissimum",
ей-ей, славный, говорят, дирижер, и сердце у него золотое, но должен
охаживать, чтобы нам. Кто другой не заехал по лбу! Кто, кто такой? -
любопытствую; не отвечает никто. Что до битья, это я понял, однако же с
музыкой не могу разобраться, кругом только лязг, и бряк, и дребезг
невыносимый, а мы играем себе. Пенсне блистает, бегает, бацает, и, хотя
трещат наши лбы, понимаем, что так и должно быть; но тут шевельнулась
Портьера Ложи и оттуда выглядывает Пятка Большая, Босая и некоторым
образом Голая, но не какая-нибудь уличная, рядовая, а Помазанная, в
Коронной Пижаме, из штанины Тронной торчащая, и поворачивается она, и
раздвигаются складки портьеры, а за нею храп, и не трон, но ложе в золоте
и розанчиках, с отливом дамассе пододеяльник, а на златой простыне
Гармонарх, симфонически утомленный, спит, в думку бархатную уткнувшись, -
спит, и более ничего, а мы под Пятою пьяно, пьяниссимо, чтобы не
разбудить. Понарошку?.. Ага, понимаю, понарошечная репетиция! Хорошо, но
битье-то не понарошечное? И отчего волоса нет на смычках, а барабан мой
вроде старой доски?
И еще замечаю: в самом темном углу зала - шкаф, величиною с целый
орган, черный, огромный, затворенный, а в нем окошечко зарешеченное, и,
если случается фальшь позаметнее, мелькает там глаз, мокрый и жгучий,