"Станислав Лем. Идиот" - читать интересную книгу автора

так можно представить себе взросление Мышкина, этого болезненного,
бледного мальчика, когда припадки падучей, с их мистическим ореолом и
скотскими судорогами, впервые разбивают ангелоподобный образ подростка.
Малыш оказывается кретином? Да, и на каждом шагу; но тупость его порою
граничит со взлетами духа - например, когда, ошалев от музыки Баха, он
разбивает пластинку (при этом поранившись) и пробует ее проглотить вместе
с собственной кровью. Ведь это же форма - пусть несовершенная -
пресуществления! Как видно, что-то баховское дошло до его помраченного
разума, коль скоро он попытался сделать Баха частью себя самого - поедая
его.
Если б родители предоставили все официальному Господу Богу или попросту
создали эрзац-религию для трех человек, что-нибудь наподобие секты с
дефективным существом, занявшим место Бога, их поражение стало бы
очевидным. Но они ни на миг не перестают быть обычными, земными,
измученными родителями; они даже не помышляют о чем-либо сакральном,
вообще - о чем-либо таком, что не было бы необходимо сейчас, вот в эту
минуту. Они, собственно, никакой системы не создавали: та сама, силой
вещей, сложилась у них и возвестила о себе - помимо их ведома и намерений.
Они же никакого благовещения не имели; как были одни, так и остались одни
до конца. Итак, земная и только земная любовь. Мы отвыкли от такого ее
могущества в литературе, усвоившей уроки цинизма; после того как
психоаналитические доктрины перебили романтический позвоночник литературы,
она ослепла к той части человеческого предназначения, которая питала ее и
которая создала классику прошлого.
Жестокий роман. Сначала - о безграничной способности к самокомпенсации,
а значит, и к творчеству, которым наделен каждый, каков бы и кто бы он ни
был, если судьба подвергла его пытке подобным заданием. Потом - о формах,
в которых существует любовь, лишенная всякой надежды, но не отрекшаяся от
своего предмета. В этом контексте слова "credo, quia absurdum..." звучат
как земной эквивалент слов "finis vitae, sed non amoris" [жизнь проходит,
но не любовь (лат.)]. Наконец (и это уже философско-антропологический
эксперимент, а не трагедия несчастных родителей) - о том, как возникает,
на микроскопическом уровне, чистая интенциональность _называющего_
сотворения мира. А значит, не просто уход в потустороннее, нет: речь о
том, что мир, не изменившийся ни на йоту в своем сколь угодно разительном
безобразии и бесславии, можно переиначить, то есть о том, что выражается
словом" "преображение". Мы не могли бы существовать, если бы не умели
преображать кошмары в подобие райских видений; об этом-то и написан роман.
Оказывается, вера в потустороннее вовсе не обязательна - и без нее можно
сподобиться благодати (или муки) теодицеи, ибо не в детальном познании
обстоятельств, но в их истолковании человек обретает свободу. Если это не
истинная свобода (ничто ведь не порабощает сильнее любви!), то никакой
иной быть не может. "Идиот" Спалланцани - не бесполая аллегория
христианского мифа, но атеистическая ересь.
Подобно психологу, экспериментирующему на крысах, Спалланцани подверг
своих героев испытанию, которое должно было стать проверкой его
представлений о человеке. Вместе с тем эта книга - еще и выпад против
Достоевского, как если бы тот жил и творил сегодня. Спалланцани написал
своего "Идиота", желая доказать Достоевскому, что тот _никудышный_ еретик.
Не могу утверждать, что покушение оказалось удачным, но цель его мне