"Станислав Лем. Идиот" - читать интересную книгу автора

устроив в доме короткое замыкание, на ощупь, в кромешной тьме разбирает
баррикаду из мебели, которая противоречит канонической версии ребенка и
потому опаснее, чем авария электросети. В залитой водой прихожей,
завернувшись в толстый ковер - из-за бритвы, конечно, - она ожидает
прихода отца; до чего же грубо, коряво и того хуже - неправдоподобно все
это выглядит вне контекста, в беглом моем пересказе! Родители в глубине
души осознают, что подобные происшествия, как бы ни истолковывать их,
нельзя привести к норме, и потому шаг за шагом, сами не ведая, как и
когда, переступают границу нормы и забредают в область, недоступную
обыкновенным служащим и домашним хозяйкам. Не в область безумия, вовсе
нет: неправда, будто каждый может свихнуться. Но каждый может уверовать.
Чтобы не стать обесславленной семьей, им пришлось превратиться в святое
семейство.
Слово это в книге не произносится; идиот, по вере своих родителей (ибо
так это надо назвать), не является ни богом, ни божеством; он только иной,
чем все остальные; он сам по себе, он не похож на любого другого ребенка,
любого другого подростка, и в этой своей непохожести он - их любимый и их
единственный, бесповоротно. Не может быть? Тогда прочтите "Идиота" сами, и
вы увидите, что вера не сводится к метафизической устремленности разума.
Ситуация всеми своими корнями настолько вросла в кошмар, что только
нелепица веры может спасти ее от проклятия, то есть от психопатологических
этикеток. Если святых психиатры принимали за параноиков, то, собственно,
почему невозможно обратное? Идиот? Это слово встречается в книге, но лишь
тогда, когда родители имеют дело с другими. Они говорят о ребенке языком
этих других - врачей, адвокатов, родственников, но про себя они знают
лучше; другим они лгут, потому что их вере чуждо миссионерство, а значит,
и агрессивность, которая домогалась бы обращения неверных. Впрочем,
родители слишком трезвы, чтобы хоть на минуту поверить в возможность
подобного обращения, и они о нем не заботятся: ведь спасти надлежит не
весь мир, а только три существа. Пока они живы - живет их общая церковь.
Не о стыде, не о престиже, не о безумии стареющей пары (folie en deux)
идет речь; нет, это всего лишь земной, минутный, совершающийся в доме с
центральным отоплением триумф любви, девиз которой: "Credo, quia absurdum
est" [верую, ибо это абсурдно (лат.)]. Если это безумие, то не больше, чем
любая иная вера.
Спалланцани все время ступает по натянутой проволоке, ведь опасней
всего для романа было бы превратиться в карикатуру на Святое семейство.
Отец немолод? Значит, Иосиф. Мать на столько-то лет моложе? Мария. А тогда
ребенок... Так вот, если бы Достоевский не написал "Идиота", я думаю, эта
ассоциация не появилась бы вообще, во всяком случае, была бы почти
незаметна. Если можно так выразиться, Спалланцани ничего абсолютно не
имеет против Евангелия, он вовсе не хочет затрагивать Святое семейство;
если же, несмотря ни на что, возникает (чего нельзя избежать совершенно)
именно такой смысловой рикошет, "вину" за это несет исключительно
Достоевский со своим "Идиотом". Ну да, конечно: вот куда целит взрывчатый
заряд романа - в гениального романиста! Князь Мышкин, святой эпилептик,
молодой подвижник, непонятый окружением, Иисус с симптомами grand mal
[судорожный припадок при эпилепсии (фр.)] - вот где точка соприкосновения,
связующее звено. Идиот Спалланцани порой напоминает его - только с
перестановкой знаков! Один оказывается бешеным двойником другого, и именно