"Паскаль Лене. Прощальный ужин " - читать интересную книгу автора

болтушкой, ничто на свете не могло помешать ей с восторгом описывать роскошь
особняка Линков, где отведенная ей комната была почти такой же большой, как
наша гостиная. Так я услышал о просторном вестибюле ("Зеркальная галерея,
только размером поменьше!") и о мраморной лестнице ("Если бы она была из
розового мрамора, она была бы еще лучше!"), о салоне в стиле Людовика XVI
("На всем, вплоть до самого маленького столика, стоят фамильные вензеля"), о
музыкальном салоне (с "подлинным" клавесином) и о сотне других чудес,
благодаря которым особняк Линков превращался в настоящий королевский дворец
("И все-таки жаль, что там нигде нет розового мрамора"): раньше все эти
богатства оставляли меня тем более равнодушным, что я знал за моей тетушкой
склонность к преувеличениям, но после знакомства с Эллитой тетушкины
описания стали всплывать у меня в памяти и, взаимодействуя с моей любовью,
рождали во мне своеобразное яркое и болезненное чувство преклонения перед
идеальной гармонией и недосягаемой красотой.
Вынужденно позволяя обнаружить моей возлюбленной, насколько скромно и
тривиально мое существование, я, однако, не мог отказать себе в удовольствии
мысленно пригласить ее в нашу маленькую квартирку на площади Перер, в свою
жалкую комнатушку, где злоупотреблял ее незримым присутствием, собственно
говоря, лишь в той мере, в какой делал ее невольным свидетелем мельчайших
фактов и событий моей жизни. И вот, озаренные взглядом Эллиты, самые
будничные мои дела складывались в героическую биографию, а сама скромность
окружающей обстановки становилась составной частью образа, который я
старался создать, чтобы очаровывать свою любимую: трудясь за столом для
бриджа над самой что ни на есть заурядной задачей по алгебре, я строил из
себя нового Ньютона, угадывающего секреты Вселенной, и предметы, которые
меня окружали, становясь причастными к моей славе, сами тоже как бы обретали
некую красоту: я рассматривал с уважением и чуть ли не с восхищением свою
старую лампу на шарнирной стойке (голенастую птицу, обычно поклевывающую
червяков моего паршивого почерка и слизняков из красных чернил, которыми
преподаватель латыни обводил мои варваризмы), поскольку отныне она освещала
озарения и трепет чистейшего гения. Одним словом, я становился идиотом и,
очевидно, был достаточно нелеп в своем стремлении придавать "благородство"
буквально всем мгновениям, наполнявшим мои сутки: я величаво ел, с
достоинством старался даже спать, в общем, жил с сознанием своей значимости.
Я походил на тех сумасшедших, которые не ходят, а выделывают ногами сложные
танцевальные па. Вся моя жизнь, можно сказать, стала чем-то вроде старинного
испанского танца "павана", исполняемого мною для Эллиты.
Прошло более недели с момента нашей встречи, но я был так полон
Эллитой, находился в таком приподнятом настроении, словно озаренный ее
ослепительным появлением, что понадобилось какое-то время, прежде чем я
заметил ее отсутствие. И вдруг я понял, что ее нет, осознал, что не видел ее
уже много дней, а лишь мечтал о ней, что ее жизнь все это время шла без
меня, при том, что я-то весь уже принадлежал ей. И хотя было естественно
предположить, что она отнюдь не думает обо мне каждую минуту, что мой образ
вовсе не преследует ее повсюду, что он не запал ей в душу как запал ее образ
в мою, я все же воспринял ее отсутствие как некое предательство. Я находил,
что, отказываясь любить меня, она ведет себя легкомысленно: неужели она не
слышит, что я разговариваю с ней по ночам?
Это подобие гнева совсем недолго скрывало от меня вполне очевидную
истину и горечь моего одиночества: Эллита не слышала не только моих упреков,