"К.Н.Леонтьев. О всемирной любви (Речь Ф.М.Достоевского на пушкинском празднике)" - читать интересную книгу автора

оптимистической тенденциозности, которая сквозит между строками у
большинства современных ученых, и, оставив это утешительное ребячество,
обратится к тому суровому и печальному пессимизму, к тому мужественному
смирению с неисправимостью земной жизни, которое говорит: "Терпите! {Всем
лучше никогда не будет}. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое
состояние, такие колебания горести и боли - вот единственно возможная на
земле {гармония}! И {больше ничего} не ждите. Помните и то, что всему
бывает конец; даже скалы гранитные выветриваются, подмываются; даже
исполинские тела небесные гибнут... Если же человечество есть явление
живое и органическое, то тем более ему должен настать {когда-нибудь
конец}. А если будет {конец}, то какая нужда нам так заботиться о благе
будущих, далеких, вовсе даже {непонятных} нам поколений? {Как мы можем
мечтать о благе правнуков, когда мы самое ближайшее к нам поколение -
сынов и дочерей - вразумить и успокоить действиями разума не можем}? Как
можем мы надеяться на {всеобщую нравственную или практическую правду},
когда самая {теоретическая истина, или разгадка} земной жизни, до сих пор
скрыта для нас за непроницаемою завесой; когда и великие умы и целые нации
постоянно ошибаются, разочаровываются и идут совсем не к тем целям,
которых они искали? Победители впадают почти всегда в те самые ошибки,
которые сгубили побежденных ими, и т. д. {...Ничего нет верного в реальном
мире явлений}.
Верно только {одно -} точно, {одно}, одно только {несомненно - это то,
что все здешнее должно погибнуть}! И потому на что эта лихорадочная забота
о земном благе грядущих поколений? На что эти младенчески болезненные
мечты и восторги? День наш - век наш! И потому терпите и заботьтесь
практически лишь о ближайших делах, а сердечно - лишь о ближних людях:
{именно о ближних, а не о всем человечестве}.
Вот та пессимистическая философия, которая должна рано или поздно, и,
вероятно, после целого ряда {ужасающих разочарований}, лечь в основание
будущей науки.
Социально-политические опыты ближайшего грядущего {(которые, по всем
вероятиям, неотвратимы)} будут,
[81]
конечно, первым и важнейшим камнем преткновения для человеческого ума на
ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (то есть глубокий и
отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь видимо
неотвратим, по крайней мере {для некоторой части человечества}.
Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может
причинить побежденным (то есть представителям либерально-мещанской
цивилизации), сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень
скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя. И {это как дважды
два четыре} вот почему: эти будущие победители устроятся {или свободнее},
либеральнее {нас. или, напротив того}, законы и порядки их будут
несравненно стеснительнее наших, строже, принудительное, даже {страшнее}.
В последнем случае жизнь этих {новых людей} должна быть гораздо
тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих
монастырях (например, на Афоне). А эта жизнь для знакомого с ней очень
тяжела (хотя имеет, разумеется, и свои, совсем {особые}, утешения);
постоянный тонкий страх, постоянное неумолимое давление совести, устава и
воли начальствующих... Но у афонского киновиата (20) есть одна твердая и