"К.Н.Леонтьев. О всемирной любви (Речь Ф.М.Достоевского на пушкинском празднике)" - читать интересную книгу автора

прямо сам, повторяет устами своих действующих лиц, изображает драмой
своей; он внушает им: "Не будьте злы и сухи! Не торопитесь перестраивать
по-своему гражданскую жизнь; займитесь прежде жизнью собственного сердца
вашего; не раздражайтесь; {вы хороши и так, как есть;} старайтесь быть еще
добрее, любите, прощайте, жалейте, верьте в Бога и Христа; молитесь и
любите. Если сами люди будут хороши, добры, благородны и жалостливы, то и
гражданская жизнь станет несравненно сноснее, и самые несправедливости и
тягости гражданской жизни смягчатся под целительным влиянием личной
теплоты".
Такое высокое настроение мысли, к тому же выражаемое почти всегда с
лиризмом глубокого убеждения, не может не действовать на сердца. В этом
отношении к г. Достоевскому можно приложить одно название, вышедшее нынче
почти из употребления,- он замечатель-
[79]
ный {моралист}. Слово "моралист" идет к роду его деятельности и к
характеру влияния гораздо более, чем название {публицист}, даже и тогда,
когда он по способу изложения является не повествователем, а мыслителем и
наставником, как, например, в своем восхитительном "Дневнике писателя". Он
занят гораздо более {психическим строем лиц, чем строем социальным},
которым все нынче, к сожалению, так озабочены. Человечество XIX века как
будто бы отчаялось совершенно в личной проповеди, в морализации прямо
сердечной и возложило все свои надежды на переделку обществ, то есть на
некоторую степень {принудительности} исправления. Обстоятельства, давление
закона, судов, {новых экономических условий} принудят и приучат людей
стать лучше... "Христианство,- думают эти современники наши,- доказало
тщетными усилиями веков, что одна проповедь личного добра не может
исправить человечество и сделать земную жизнь покойною и для всех равно
справедливою и приятною. Надо изменить условия самой жизни; а сердца
поневоле привыкнут к добру, когда зло {невозможно} будет делать".
Вот та преобладающая мысль нашего века, которая везде слышится в
воздухе. Верят в {человечество}, в {человека} не верят больше.
Г-н Достоевский, по-видимому, один из немногих мыслителей, не
утративших веру {в самого человека}.
Нельзя не согласиться, что в этом направлении много независимости, а
привлекательности еще больше...
Таким представляется дело по сравнению с односторонним и сухим
социально-реформаторским духом времени.
Но то же самое представляется совершенно иначе по отношению к
христианству.
Демократический и либеральный прогресс верит больше в принудительную и
постепенную исправимость всецелого человечества, чем в нравственную силу
лица. Мыслители или моралисты, подобные автору "Карамазовых", надеются,
по-видимому, больше на сердце человеческое, чем на переустройство обществ.
{Христианство же не верит безусловно ни в то, ни в другое - то есть ни в
лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества,
долженствующий рано или поздно создать рай на земле}.
Вот разница. Впрочем, я, может быть, дурно выра-
[80]
зился словом {разум..}. Чистый {разум}, или, пожалуй, наука, в дальнейшем
развитии своем, вероятно, скоро откажется от той утилитарной и