"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

тупой и вечно потерянный Георгий и тот хвалил эту набожную, тихую и добрую
француженку и соглашался с тем, что мы живем скорее в семье, чем в гостинице. По
середам и по пятницам мне по-прежнему готовили постное, и, занявшись все утро,
я
не раз заходил и в будни к вечерне то в ту, то в другую церковь, молился охотно
и тепло и во всех церквах с радостью видел довольство, богатство даже, вкус,
видел, что везде есть набожные люди всех сословий и возрастов, видел, что храмы
украшаются и подновляются по-прежнему...
Луч света, луч жизни начал опять слегка светить вокруг меня... Отчизна, которая
показалась мне сначала так негостеприимна, чужда и даже во многих отношениях
противна в этот приезд мой, стала как будто бы оживать передо мною. Все это
оттого, что я стал писать.
В это самое время я читал три вечера сряду "Генерала Матвеева" Бергу, который
был от него в восторге и говорил, что несколько поправок и произведение это
будет в своем роде классическое.
Я начинал немного отдыхать и рассчитывал так: - Хоть роль постоянного сотрудника
газеты или журнала, сотрудника, живущего в столице, ужасно всегда мне казалась
пошла, прозаична и мелка, но что же делать... И для того чтобы попасть в
очаровательный Крит, видеть живописных турок и греков, водить с ними дружбу,
прибить Дерше, быть повышенным и написать потом "Хризо" - нужно же было
прослужить рядом... хоть бы с Извековым и Смельским в петербургском департаменте
9 месяцев, завистливо сокращая чужие донесения и думая: "Есть же такие
счастливцы, которые ездят с вооруженными арнаутами по горам! Так и теперь (по
справедливому мнению Губастова) следовало перетерпеть хоть два года, подновить
себе связи с этой противно-растрепанной от эмансипации и прогресса Россией,
составить себе прочное литературное положение и тогда вернуться на Босфор и
Халки доживать остаток дней своих, деля их между отшельником Арсением,
богословами-греками и моим милым посольством, в котором для меня соединилось все
добродушие и теплота семьи со всем оживляющим блеском и умом высшего света... (Я
бы заставил хоть одного из тех, которые нападают на посольское общество, пожить
хоть полгода в интимности Катковых, Лохвицких и т. п. как живал я, и я уверен,
что они заговорили бы другое!)
В эти так скоро прошедшие две недели я стал верить, что я могу устроиться
в
Москве, помогать семье своей и даже платить, не торопясь, мои долги в Турции.
Долги эти ужасно терзают теперь мне совесть.
Я надеялся, что мелкие статьи, очерки мои могли мне давать средним числом рублей
150 или 200 в месяц, если бы они только появлялись тотчас по окончании и в
каждой книжке журнала.
Я не буду здесь распространяться подробно о содержании моей статьи; я упоминал
о
ней уже прежде; но все-таки и здесь хочу сказать о том же пояснее.
Я вообще могу сказать, что у меня давно уже вкус опережал творчество. Вот в
каком смысле. Я помню еще, когда мне было лет 25 и когда я по заключении
Парижского мира в 56-м и 57-м годах гостил долго в прекрасном степном имении
О.Н. Шатилова в Крыму, я однажды читал статью Чернышевского "Критика
Гоголевского периода". Чернышевский тогда еще не развернул вполне своего
революционного отрицательного знамени; он был в то время еще Эстетик 40-х годов;
молодой, начинающий, но уже очень хороший писатель. Большая статья эта очень мне
нравилась, потому что формулировала ясно и очень подробно именно тот взгляд,