"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

самой горькой, самой искренней и чуть не отходной молитвой, по монашескому
указанию и по книжкам... Я по очереди раскрывал то Прудона, то Апостола Павла,
то Иоанна Лествичника, то Бокля; Апостола Павла и Лествичника для себя, для
души, для того чтобы повиноваться им, чтобы любить их, чтобы подражать им; тех
двух буржуа для ума, для сочинения, которое я считал уже посмертным, чтобы
ненавидеть их, чтобы бороться с их влиянием, чтобы уклоняться от них насколько
возможно, насколько меня допустит философское убеждение.
На Афоне внутреннее состояние мое было ужасно; оно было гораздо хуже
московского; я не хотел умирать и не верил, что буду еще жить, я думал, что меня
все забыли и сам искал только забыть всех; но я со скрежетом зубов, а не с
истинным смирением покорялся этой мысли о забвении мира и смерти... Я не мирился
с нею; я думал больше о спасении тела своего, чем о спасении души; и только
чтение духовных книг и беседы Иеронима и Макария поднимали меня на те тяжкие,
тернистые высоты христианства, на которых человек становится в силах хоть на
минуту говорить себе: "чем хуже здесь, тем лучше: так угодно Богу; да будет воля
Его..."
Да! внутреннее состояние души моей на Афоне было такое ужасное, какого я еще
не
испытывал в жизни. Но зато там хоть завтрашний день был обеспечен вещественно;
мне не было крайности думать об этом завтрашнем дне иначе, как с духовной точки
зрения. Вокруг была поэзия; вся внешняя обстановка жизни и весь внутренний строй
ее: природа, обычаи, язык, уставы, взгляды, идеалы, одежды и постройки, самое
отсутствие правильных дорог - все было не европейское, все переносило меня в мир
восточный, византийский; почти никогда и ничто не напоминало мне там этой
буржуазной, прозаической, хамской, подлой Европы (я говорю не про Европу Байрона
и Гете, не Людовика XIV-го и хотя бы Наполеона 1-го, а про Европу последнюю,
нынешнюю, Европу железных дорог, банков, представительных камер, одним словом,
каррикатурную Европу прогрессивного самообольщения и прозаических мечтаний о
всеобщем благе).
Вот что было хорошо на Афоне. Было на чем отвести душу и зрение; это почти
то
же, что и персидские ковры Губастова; только в огромных размерах. Россия и
Москва после долгого отсутствия, напротив того, бросились мне в глаза, прежде
всего, теми своими сторонами, которые для меня так тошны и гнусны, зазнавшимися
мужиками, которые от прежнего характера своего сохранили только лукавство и
пьянство, но утратили ту черту смирения и покорности, которая их так красила и
смягчала; раззоренными или опустелыми усадьбами, теми усадьбами, из которых
вышли Пушкин, Жуковский, Лермонтов и Фет, в которых и прасол Кольцов находил
себе оценку и приязнь; железными этими путями, от которых все только дорожает до
нестерпимости и на которых видишь перед собой все какие-то самодовольные плоские
фигуры... адвокатами, новыми судьями-демагогами, процессом несчастной
Митрофании, которой злоупотребления (сознаюсь, ничуть не краснея) гораздо меньше
возмущают меня, чем одна либеральная речь Брайта или этого прохвоста Вирхова,
который так испугался, когда Бисмарк вызвал его на дуэль... Москва и Россия
являлись мне пыльной и тесной редакцией Каткова, полной каких-то невыносимо
бесцветных и некрасивых деятелей... и дерзкими коридорными лакеями, которые (как
я узнал от моего Георгия) удивлялись и смеялись тому, что я ем постное по средам
и пятницам; уже до того и они просветились за это десятилетие благодетельного
прогресса!
(Пусть прогрессист Хитров спросит себя по совести, молча, пусть не говорит