"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

внушившие ей направление; но первые маленькие произведения ее верх совершенства.
Вовсе не похожа на нее другая писательница - Кохановская, но у них одно то
общее, что они более всех мужчин наших избавились от гоголевщины.
У Кохановской содержание в высшей степени положительное и выражение пылкое,
патетическое, восторженное (у Гоголя есть это в "Риме" и в "Тарасе Бульбе"). У
М. Вовчка содержание более протестующее, отрицательное, но выражение в высшей
степени мягкое, изящное, какое-то бледно-шелковое... душистое...
Я писал о ней статью еще в "Отечественных Записках" 1861-го года и прилагаю
здесь эту статью. Так давно уже сформировался мой вкус, так давно уже претит мне
раздавивший нас всех мелочной реализм и ложь отрицания, которые даже и у тех
писателей, которые скорее хотят быть положительными, чем отрицательными,
находят, однако, себе исход хоть в языке, в некоторых пошлых оборотах речи, в
постоянных претензиях на юмор и комизм, в грубой обременительности некоторых
описаний, просто навороченных, а не написанных (см. описание лошади в "Анне
Карениной", "Бежин луг" в "Записках Охотника").
Вкус мой сформировался, я говорю, давно, но как творец я никак не мог долго даже
и приблизиться к тому идеалу, которого жаждал. Ему удовлетворяют до известной
степени только мои "Восточные повести". ".Хризо" я недавно, для исправления
опечаток, перечел три раза и ничем не возмутился, ничто мне не напомнило в этой
повести современную русскую пошлость. Тогда как, перечитывая "Подлипки"
(напечатанные мною в 61-м году в одно время с разбором М. Вовчка) и роман "В
своем краю", я на каждой странице, краснея, встречаюсь с теми самыми чертами,
которые мне так претят у других писателей. "Хризо" написана в 1867-м году; шесть
лет жизни и чужбина были нужны для перехода критического сознания к способности
самому осуществить хоть приблизительно то, чего бы хотел требовать от себя и
других. "La critique est aisee, 1'art est difficile"[24].
Около того времени, когда я успокоился немного, занявшись статьей "О Складчине",
я получил очень грубое письмо от брата своего Александра Николаевича, в котором
он требовал от меня сейчас же 200 руб. сер., а в противном случае грозился ехать
в Петербург и отыскать там кредиторов покойного нашего брата Владимира и взять
у
них доверенность на преследование за эти долги дочери его Марьи Владимировны,
которая по завещанию матери моей и после смерти отца своего вступила во владение
пополам со мной Кудиновым.
Письмо было наполнено дерзостями и упреками. В упреках этих была и ложь, была
отчасти и правда. Брат мой (говорю это перед Богом! спокойно, без раздражения!)
просто дурак и подлец; но и разбойник имеет своего рода органическое право
ненавидеть судью, который его казнит. А я присвоил себе в прежнее время право
всячески карать и казнить его.
Я бы хотел не отвлекаться от главного предмета моего, от истории моих последних
литературных неудач в Москве, но о моих отношениях к этому брату необходимо
сказать несколько слов, для того чтобы яснее было, с каким множеством
препятствий и горестей я должен был разом бороться и вместе с тем (похвалюсь!),
как я все их мгновенно забывал, как только мог отдаться хоть по утрам вполне
труду отвлеченной мысли или свободной мечте. Давно я уже выучился не давать
обстоятельствам вполне подавлять свой ум и воображение, и даже в 71-м году,
когда я зимой в отчаянии ехал из Солоник умирать на Афон, я на станциях
обдумывал впервые отчетливо свою гипотезу триединого процесса и вторичного
упрощения. Остановившись в Зографе, я две недели не выходил из комнаты и писал
об этом день и ночь... даже полулежа в постели и чередуя только это занятие с