"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

руб.,
выдавать помесячно, как жалованье, нам неудобно. Это у нас не в обычае.
Я настаивал, что иначе просто нельзя. Я доказывал и говорил ему долго. Он слушал
внимательно и думал. Потом сказал:
- Конечно, работа может быть разная. Вы можете заняться политическим отделом,
не
только по восточным делам, но и вообще. Иногда при редакции бывает вот что. Все
материалы собраны, все готово; нужно только бойкое литературное перо, чтобы это
все объединить, округлить... Вы обладаете вполне таким пером и для вас в
редакции всегда найдется работа.
Так рек Михаил Никифорович, московский публичный мужчина, по выражению Герцена,
которого он за это и ненавидит до самой возмутительной несправедливости.
Чтобы не упрекать себя после за какое-нибудь практическое упущение или
недогадливость, я на всякий случай поговорил с ним еще и о возможности
возвратиться на службу, напр., хоть при Московском Архиве Иностр. Дел, или
получить то место в 3000 рублей (в Синодальной типографии), о котором мне в
Калуге, как о вакантном, говорила одна моя знакомая К.Н. Д-ва. Я говорил, что
боюсь только потерять после пенсию, ибо служить долго все-таки не хочу, а лишь
столько, сколько бы нужно для окончания некоторых дел. (Конечно, прежде всего
литературных: я ужасно боялся, что в монастыре мне решительно запретят писать
повести, а у меня до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и
много оригинального в памяти из русской жизни. Эта боязнь утратить право на
последнюю земную отраду моей жизни больше всего боролась во мне с жаждой
удалиться в обитель.)
Говоря Каткову о возможности возвратиться на службу, я имел в виду две цели:
одна была та, что он мог помочь мне легко в приискании места; П.М. Леонтьев,
сообщали мне, почти друг с обер-прокурором Синода Толстым, а место в Синодальной
типографии зависит от обер-прокурора. А другое побуждение было вот какое: мне бы
очень неприятно было, если бы Катков и Леонтьев сочли бы меня одним из тех
несчастливых идеалистов и бестактных людей, которые ссорятся с начальством,
теряют хорошие должности, из-за пустяков бросают службу и т. п. Мне самому такие
люди противны и жалки не в хорошем смысле, а в худом, особенно когда они имеют
какие-то воображаемые убеждения... И я никогда бы не променял своей службы на
поденное писательство, если бы не клятва пойти в монахи. То поденное
писательство, на которое я теперь почти решался, я считал лишь горькой и
временной, унизительной необходимостью. Я не хотел, говорю, чтобы эти люди
думали, что я поссорился с министерством или что меня удалили за ошибки и
непрактичность. У меня, я знаю сам, такой вид, что как раз, не зная меня
коротко, можно эту гадость подумать. Даже Ону, который давно меня знал, говорил
мне своим билатеральным голосом (я впрсчем в нем этот голос, по личному уже к
нему некоторому пристрастию, очень люблю): Je m'e-tonne, mon cher, comment vous,
un homme de tout d'imagination, comment faisiez-vous pour etre un consul tres
modere et tres pratique... Et vos ecrits politiques sent aussi excessivement
positifs... Voyez-vous je suis un homme pratique...[4] и т. д. На это я ему
отвечал смеясь: "C'est fort simple... Cela vient de ce que je suis tres bien
doue et de ce que j'ai en moi toute une masse de ressources varies"[5].
Но другое дело мой милый Ону и другое дело московский "публичный мужчина", с
которым я желал бы всегда иметь лишь одни коммерческие отношения. Я может быть
и
ошибаюсь, но мне показалось, что он в 69-ом году, когда я приезжал в Москву на