"К.Н.Леонтьев. Подлипки (Записки Владимира Ладнева) " - читать интересную книгу автора

что я видел во сне, и, тогда я отвечал, что приходилось, тетушка обыкновенно гс
^Р' вала:
- А я видела во сне, что мой нос сидит на сосне, а твой хохочет, туда же
хочет...
С Аленушкой я расстался на одиннадцатом году, когда покойный дядя Петр
Николаевич взял меня к ce6е.Он был тогда вице-губернатором в одном из восточных
городов и хотел приготовить меня к университету под собственным надзором.
Возвратился я по семнадцатому году. Аленушка без меня умерла, а тетушка,
всплакнув об ней, заменила ее молодым парикмахером, вернувшимся из ученья,
парикмахером и по наружности - красивым брюнетом с завитыми висками. Оh всегда
описывал похождения Ивана-царевича, который женился на лягушке, оттого что,
выстрелив из лука, попал в болото, а оттуда вышла волшебница (или, по словам
Платошки, волфа) в виде лягушки, со стрелой во рту.
Кроме того, тетушка без меня взяла компаньонку, Ольгу Ивановну Петрову, очень
ученую девушку и пианистку. Но об ней подробно я скажу вам после. Все заведено
у
нас было по-старому: не красить яйца к Пасхе, не перечистить всю мебель, образа
и весь дом в чистый четверг было невозможно. В день святителя Мокия приходили
священники служить молебен от града, и тетушка, в белой кофте, в белой мантилье
с оборками, молилась горячо на водосвятии, и после шли мы и народ за нами в поле
и у межевых столбиков закапывали скляночки со святой водою в землю. Как блистали
ризы священников тогда на дворе, у колодца, как сверкали образа и кички наших
баб, которых я почти всех знал поименно! Как празднично раздувались оборки
тетушки, и мантилья ее тогда надувалась, как парус, если набегал ветерок! Она
кланялась в землю, когда дьякон молил "о благорастворении воздуха и об изобилии
плодов земных"...
И я думал тогда о благорастворении голубого воздуха а тоже кланялся в землю.
Я никогда не мог подъезжать к этой деревне без волнения, и теперь ничто здесь не
утратило для меня смысла; но сила ощущений моих ослабела от времени и
повтороений- Мухи по-прежнему спят зимой между двумя пыльными обломками стекла
в
окне маленькой комнаты около залы, в которой я прежде всегда ночевал. Печки, и
душники все те же; все так же в одной комнате на антресолях клочками висят обои
и видны обнаженные бревна стены с сучками и жилами. Была пора, когда я мог час
и
два сидеть этой комнате и разговаривать с воображаемыми соседями, которых имения
раскидывались кругом. Разные желтые пятна дерева на ободранной стене были для
меня и имения их, и планы имений, на которых кружки сучков обозначали дома.
Фамилию соседей производил я от формы пятна. Одно, например, напоминало мне
чудовище, которое я видел в мифологической книжке, то самое, что испугало
лошадей Ипполита; владетель пятна поэтому звался Зверьев, другой был Колоколов,
третий Сковородкин. Любимый же мой, не знаю почему, звался Ныков. Лицо его я
никогда вообразить не мог, но беседовал с ним много. Тогда я был семейный
человек: у меня было 40 детей; дочери: Орангутанушка, Заира, Фрезочка, которая
утонула однажды в Ганге, Ольга, Надя и много других. Сыновья все были военные,
один только был статский. Имя его было Дюсюк; я терпеть не мог его гражданской
фигуры и куклу соответственную этому представлению (она была в черном фраке и
привезена была самой тетушкой из Москвы) бросил в камин. Тетушка схватила ее
щипцами и сказала: "За что ж ты это бедного Дюсюка швырнул?". До какой степени
мне стало жаль Дюсюка, до какой степени жаль тетушки, обиженной в его лице, до