"К.Н.Леонтьев. О всемирной любви " - читать интересную книгу автора

progressiva[vi][vi]. Все дело в том, что мы претендуем сами по себе, без помощи
Божией, быть или очень добрыми, или, что еще ошибочнее, быть полезными. Я говорю
- ошибочнее, ибо доброту еще свою, порывы искренней любви и милосердия человек
не может не чувствовать - это факт невольного сознания. Но как быть уверенным в
пользе не только всем, но и многим? Спасая одного, я, может быть, врежу
кому-нибудь другому. Христианство мирит это легко именно тем, что, с одной
стороны, не верит в прочность и постоянство автономических добродетелей наших,
а
с другой - долгое благоденствие и покой души считает вредным. Оскорбителю оно
говорит: "Кайся: ты согрешил". Оскорбленному внушает: "Эта обида тебе полезна;
рукой неправедного человека наказал тебя Бог; прости человеку и кайся перед
Богом".
Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовет даже иногда посещением
Божиим.
А гуманность простая хочет стереть с лица земли эти полезные нам обиды,
разорения и горести...
В этом отношении христианство и гуманность можно уподобить двум сильным поездам
железной дороги, вышедшим сначала из одного пункта, но которые, вследствие
постепенного уклонения путей, должны не только удариться друг об друга, но даже
и прийти в сокрушающее столкновение[vii][vii].
Во всех духовных сочинениях, правда, говорится о любви к людям. Но во всех же
подобных книгах мы найдем также, что начало премудрости (то есть религиозной и
истекающей из нее житейской премудрости) есть "страх Божий", простой, очень
простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний,
горестей и бед.
Отчего же г. Достоевский не говорит прямо об этом страхе? Не потому ли, что
идея
любви привлекательнее? Любовь красит человека, а страх унижает. Но, во-первых,
перед христианским учением добровольное унижение о Господе (то есть самое
"смирение", которое так уважает и г. Достоевский) лучше и вернее для спасения
души, чем эта гордая и невозможная претензия ежечасного незлобия и ежеминутной
елейности. Многие праведники предпочитали удаление в пустыню деятельной любви;
там они молились Богу сперва за свою душу, а потом за других людей; многие из
них это делали потому, что очень правильно не надеялись на себя и находили, что
покаяние и молитва, то есть страх и своего рода унижение, вернее, чем претензия
мирского незлобия и чем самоуверенность деятельной любви в многолюдном обществе.
Даже в монашеских общежитиях опытные старцы не очень-то позволяют увлекаться
деятельною и горячею любовью, а прежде всего учат послушанию, принижению,
пассивному прощению обид... И это все считается до невероятности трудным, в
особенности для тех людей, которые воображают себя уже "смиренными" и в "миру"
собственными усилиями для монастыря подготовленными. Случаями поразительного
падения этих духовных Икаров, нередко весьма искренних и благородных, наполнена
история монашества от начала его и до нашего времени.
Да, прежде всего страх, потом "смирение"; или прежде всего - смирение ума,
презрительно относящегося не к себе только одному, но и ко всем другим, даже и
гениальным человеческим умам, беспрестанно ошибающимся.
Такое смирение шаг за шагом ведет к вере и страху пред именем Божиим, к
послушанию учению Церкви, этого Бога нам поясняющей. А любовь - уже после.
Любовь кроткая, себе самому приятная, другим отрадная, всепрощающая - это плод,
венец: это или награда за веру и страх, или особый дар благодати, натуре