"К.Н.Леонтьев. Сутки в ауле Биюк-Дорте " - читать интересную книгу автора

своей силе, зато и не стынет он, и течение его не останавливается! Не таков
ли Восток? Конечно, восток востоку рознь: есть южный восток и северный. Да
что там, на юге? Одно саморастление неги..."

Это заняло его до того, что он ходить больше не мог, вернулся домой,
развалился на широкий сафьянный диван и, закурив сигару, задумал ехать на
войну.

Около этого времени узнал он, что Сент-Арно рискнул не шутя высадить на
крымский берег свои духовно-гнилые войска. Казалось бы, куда им? Здесь
могучий чорный хлеб, Волга, сосна, луга на тысячу верст - есть где и мышцам
и духу окрепнуть, и нервам не избаловаться. А там что?

Мне хочется сказать великому народу:

Ты жалкий и пусто народ!

Слух о тяжкой битве при Альме окончательно и искренно потряс его
(читатель, конечно, убедился, что Муратов хороший человек). Тогда ни слезы
милой Лизы, которая обнимала его и цаловала его руки, умоляя остаться, ни
прелесть чувственной привычки к губам ее, плечам, рукам, одежде - словом, ко
всему, еще так недавно чуждому и полному обаяния недоступности (женаты они
были всего полтора года!), ни агрономия, ни оранжереи, ни диван - ничто не
могло удержать его.

И вот он ополченец!

Лиза сначала горько, много плакала, осиротевши в деревне, и до того
тосковала, что даже стала ходить через день к жене управителя, и даже раз,
заставши ее мужа за утренним кофе в шлафроке, упросила его остаться без
церемонии при ней и прибавила:

- Я зашла на минуту звать Машу погулять со мной... Такая тоска.
Пожалуйста, не стесняйтесь... Теперь времена такие тяжелые!

Потом, успокоившись немного, поехала она в Москву и говорила одной
своей приятельнице, девушке, упрашивавшей меньшего брата не ехать на эту
войну:

- Ах, Додо! разве можно... Бери пример с меня... Я сама послала мужа.
Ты знаешь меня? В хозяйстве я старалась всегда быть подпорой ему... Что ж
делать! В этих случаях надо быть спартанкой!

Начинало уже сильно темнеть, и Муратов, глядя на массу чорных хат,
толпившихся перед ним, на огоньки, светившиеся там и сям в окнах, где
постусклее, сквозь татарскую бумагу, а где ярко, чрез стекло, вставленное
постояльцем, на далекий мрак пустынной степи и месяц, изредка выдиравшийся
из облаков. Слыша смутный гул и говор военного народа, сильно встосковался
Муратов по родине. Бродя в темноте по берегу оврага, он и не заметил, как с
ним поравнялись два человека; только тогда и оглянулся, когда один из