"К.Н.Леонтьев. Мое обращение и жизнь на Св.Афонской горе" - читать интересную книгу автора

дружбе и о позднейшей её весьма нерадостной судьбе и незначительной жизни.

В этом же роде я могу припомнить, при каких обстоятельствах я ясно
сознал и запомнил, что такое парящий в небе ястреб или орёл. И многое я могу
привести в этом роде на память, чтобы доказать, что неизгладимые следы в
памяти нашей зависят не столько от важности самого случая или события,
сколько от нашей готовности воспринять глубоко то или другое впечатление.
Есть много вещей гораздо более замечательных и важных в нашей жизни, о
которых мы или вовсе не помним и вспомнить и вообразить их даже с помощью
других не можем, или забываем вовсе до тех пор, пока не увидим какой-нибудь
давно не виданный предмет, относящийся к тому времени: письмо, книгу,
портрет, мебель, дорожку в саду или в поле и т. д.

Например, когда в 70 году Маша, возвратившись от меня из Турции,
сказала моей .матери, что я, несмотря на все последние удачи мои по службе,
стал очень тосковать и думать о том, чтобы кончить жизнь мою в монастыре,
мать приняла это очень спокойно и сказала ей: "Это странно! Когда я его
маленьким возила раз в Оптину, ему так там понравилось, что он мне сказал:
"Вы меня больше сюда не возите, а то я непременно тут останусь". Я же не
только этих слов моих, но и самой поездки в Оптину вовсе не помню и
вспомнить не могу. И мать моя до этого разговора с Машей никогда об этом
случае не упоминала ни без меня, ни при мне. Такого важного обстоятельства
моей детской жизни я вовсе не помню, а из числа менее важных и поразительных
случаев я в течение всей моей жизни беспрестанно вспоминал о том, что первый
раз, когда я помню мать мою ясно и хорошо, это было в один день её
причащения. Я её поздравил. Было это вот так. Тётка сказала мне: "Поздравь
маменьку, она причащалась сегодня. Я вышел в залу, в которой мать моя
наигрывала что-то на фортепиано, и подошёл к ней. Если я скажу просто: "Мать
на гнулась ко мне и поцеловала меня с улыбкой", это будет со всем не то, что
я хочу сказать. Я хочу сказать, что ни прежде ни после (в течение долгого
времени) этого полудня я не помню лица моей матери в эти годы. Тогда ещё у
неё не было морщин; я их не помню вовсе, по крайней мере, в эту минуту когда
она, сидя у фортепиано, с нежною улыбкой нагнулась поцеловать меня, у неё
было именно такое красивое, моложавое и приятное лицо, как на акварели
Соколова в круглом чепце и красном шелковом платье с воздушными рукавами.
Только платье у неё было другое, белое кисейное с голубыми горошками. Не
могу сказать и сам не могу понять, что на меня так сильно подействовало в
этот краткий миг, но могу уверить, что я никогда не забывал его. Когда я
вспоминал что-нибудь о детстве, или о любви моей к матери, или о днях св.
причащения, это мгновение одним из первых представлялось мне. После 20 лет я
стал сочинять повести и романы. Иногда нужно мне было вообразить для них
образованную, благовоспитанную, изящную и не старую ещё мать! И тотчас же
мне представлялось, что мой герой видит свою молодую мать после причастия в
зале за фортепиано и непременно в кисейном белом платье с голубыми
горошинками. Мне не пришлось нигде этого написать, ибо великое множество
задуманного мною от 20 до 58 лет я написать не мог; но мне всегда казалось,
что если придётся изображать такую молодую мать то непременно надо её
представить в таком платье, иначе читатель будет менее будто бы тронут, как
будто образ, на меня действующий, должен и на него точно так же
подействовать.