"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

были одного мнения, что в Париже, кроме Лабуле, слушать было некого. Словно
детям читают или выезжают на либеральных фразочках. Медики в этом случае
были гораздо счастливее всех прочих; наш ветеринар тоже, кажется, провел
свое время в Париже не даром для себя и для ведомства, на счет которого он
приехал.

ТРУЩОБЫ И ЗАКОУЛКИ

Закоулками я хочу называть дешевенькие балы, трактирчик Андрея, камеру
сторожа или швейцара консульской канцелярии и рабочий квартал. О рабочем
квартале я буду говорить в совершенно отдельной статье. Вопрос о рабочем
населении Парижа, сколько я знаю, из всех бывших в одно со мною время
русских более всех интересовал одного меня, и я, пока не знал Парижа, ходил
в захолустья рабочего квартала с одним давно живущим здесь поляком, а потом
с другим. Но как ни тот, ни другой не переносили долгого пребывания в
атмосфере уврьерских таверн, то я, разуверившись в слухах, ходящих об
опасности этих притонов нищеты и порока, ходил туда один. Что мне удалось
наблюдать там, то нимало не касается русского общества в Париже и составляет
предмет совершенно независимый. Я просто хотел изучить и знать рабочий Париж
для самого себя, для уяснения себе многих социальных вопросов, в решении
которых я колебался.

Балы в Прадо, Валантино и Казино шумны, бешены, на первый раз одуряют,
но в миллион раз пристойнее и живее нашего петербургского "Хуторка" и
"Минералок", где бывает пьяно и пьяниссимо, но никогда не весело.
Рассказывать о парижских баликах я не стану, а те, которых они интересуют,
могут прочесть о них статью Ивана Ивановича Панаева, признанного
специалистом в делах этого рода. В трактире Андрея мы кормились; но оттуда
нас стали выживать поляки. Сделалось это без всякого с нашей стороны повода
в то время, как до Парижа дошли довольно ранние слухи о польском восстании.
Первые неприятности и неуместные выходки против русских сделал здесь некий
поляк, бывший за границею на счет русского министерства народного
просвещения. Я помню хорошо эти глупые выходки, и помню и его самого, и
помню, как, встретив один раз меня у профессора Ходзько, он очень
сконфузился, когда при мне назвали его фамилию. Почтенного профессора
Ходзько не хвалит молодая польская партия за его сочувствие панславизму и
совершенно спокойное чтение лекций; но все-таки очень многие и из самых
молодых людей уважают его как прекрасного человека. Старик встречает
поляков, сербов, чехов и русских всегда очень мило, приветливо и
необыкновенно радушно. Он представил меня своей жене, и я провел один очень
приятный вечер в его почтенном и прелестном семействе. Здесь в тот вечер
были чешский поэт Фрич (впоследствии мой хороший приятель) и серб Светозор
Антич. Разговор шел о судьбах славянства, и, не помню как, здесь же мы
задумали и решились взяться за издание в Париже общеславянского словаря,
которого еще нет до сих пор. Старый профессор соглашался принять главную
редакцию этого издания и польский отдел, а мы, каждый, отдел своего родного
языка. Чтобы издание это было пригодно и для иностранцев, первую колонну
хотели писать французскую, вторую русскую, третью польскую, потом сербскую и
чешскую. Нейтральный язык, на котором мы все, кроме Антича, говорили в этот
вечер, был родной язык хозяина, т. е. польский. В этот вечер я видел первого