"Виктор Левашов. Убийство Михоэлса" - читать интересную книгу автора

своей комнате более сильную лампочку, не 40 свечей, а хотя бы 60. Фефер
поразился: за такой ерундой нужно идти в горсовет? Гладков спросил: а в Уфе
разве не так?
В Уфе было не так. И обеды были не такие. И в распределителе
отоваривали не в пример чистопольскому. Нет, в Уфе было не так. Фефер
вернулся в Уфу.
В 42-м эвакуированным москвичам разрешили возвращение в столицу. Многие
ринулись. В полном составе вернулся ЦТКА. Фефер тоже засобирался. Но тут
пронесся слух, будто бы на обсуждении какого-то спектакля ЦТКА Щербаков
сказал главному режиссеру театра Попову: "Не знаю, не рано ли вы вернулись".
Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником
Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек
знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его
пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с
отъездом.
Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в
госпиталях, на оборонных заводах - в обеденные перерывы, прямо в цехах,
перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с
недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и
отсылал в Москву, в редакцию "Эйникайта", на Кропоткинскую, 10. Там сидел
Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету,
туда же он перевел редакцию "Эйникайта". Эвакуироваться он отказался.
Печатались ли его заметки, Фефер не знал - "Эйникайт" не доставлялась в Уфу.
Но денежные переводы приходили - значит, печатались. По радио время от
времени передавали выступления Михоэлса - он говорил от имени ЕАК. В газете
"Литература и искусство" появлялись рецензии на ташкентские спектакли
ГОСЕТа.
А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о
себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва
под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский
танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком
танк можно таранить? Лучше - не танк. Вот кого он таранит: фашистскую
автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто
не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не
получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше - колонна с боеприпасами.
Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И
название - "Взрыв". Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине.
Но - вопрос. Еврей - командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не
получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были
евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей -
механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем
будет татарин. Или еще лучше - башкир, тогда поэму переведут и издадут в
Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж:
русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов.
Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир.
Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир
обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И
Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа
Иван... лучше Петр... а еще лучше Дмитрий (Дмитрий Донской! - возникает
ассоциация) отдает приказ: вперед!