"Андрей Левкин. Мозгва" - читать интересную книгу автора

шары - да, гладкие и прозрачные). Вот, подумал он, индустрия существует.
Кома тоже существует, и для каждого своя. Следовательно, и под нее должна
быть соответствующая индустрия. Могут ли иметь отношение к ней эти предметы?
Его личное чувство такую возможность отвергало, но из этого ничего не
следовало. Чтобы считать эти предметы "своими", могло потребоваться
привыкание. Тем более что ассортимент этой лавки, ранее им не замечаемой,
именно теперь оказался в зоне его жизни. То есть ему следовало привязать
свои ощущения к линейке этих предметов, к каким-то из них? И соотносить свое
приключение именно с этим родом товаров? Хм, хмыкнул он, вывод был
неприятен, но он сообразил, что вряд ли, потому что даже в десяти шагах от
лавки воняло дымом этих палочек, что сообщало гармонию всему ее
ассортименту. Но его кома не обладала запахом, она могла перенять чужой, но
сама - не пахла. Не имела ни вида, ни вкуса, ни запаха, ни облика. И если уж
сходство, то она была похожа на водку - возможно, конечно, что эту связь
создали обстоятельства знакомства с нею. Но сходство в воздействии на
организм у водки и у комы было. Хотя, с другой стороны, водка блестит в
бутылке вполне как хрустальный шар, разве что немного иной формы. Но
любим-то мы ее все равно не за это. Вопрос инсталляции метафизики предметами
материального мира его раньше не интересовал. И уже не заинтересует, потому
что если эти предметы и отвечали чьей-то коме, то чужой. Те, что в киоске,
были мертвыми, неживыми. А его кома жила, и если и превращалась во что-то,
то в живое, а не в эти какашки. Именно в то, что имело отношение к его
жизни: он загордился тем, что ему досталось что-то явно лучшее. В крайнем
случае его кома могла отразиться в какой-нибудь секундной,
случайно-правильной конфигурации предметов, вовсе не предназначенных для
этого специально.

* * *

Ближе к ночи на 3 марта начался ураган. Вряд ли он ощущался во всем
городе, а внутри двора отчего-то завелся; все закручивалось и залезало
внутрь куртки, вздымало ее. Еще во дворе почему-то был снег, его тоже не
было нигде в городе, а сюда он каким-то способом точно попал, при этом,
несмотря на ураган, лежал смирно. Какой-то этот двор получался
самостоятельным. С верхних этажей дома что-то падало: что-то случайное, не
очень важное. То есть ураган был внутренним, почти частным. Двор, конечно,
был вполне отдельной местностью, где утром, в ожидании все не прибывающего
молоковоза, старики говорили о 45 копейках за молоко, хотя, разумеется, тут
оно стоило 12 рублей за литровый пакет и 11 рублей за литр, если привезут
разливное. Они, разумеется, вспоминали советские цены и, заодно, свои бывшие
продуктовые заказы-пайки, в которых сосиски стоили рубль семьдесят за
килограмм, а у какого-то их тогдашнего главного начальства - всего 13
копеек. Они вспоминали не просто так, а с моралью - обсуждали уже старинные
слова г-на Гайдара о том, как в СССР было противно стоять в очереди за
сосисками. "Куда он там стоял", - привычно усмехалась очередь, поскольку
знала, что этот самый Гайдар на 30 рублей своего пайка месяц кормил всю
семью, раз уж у них там сосиски по 13 копеек. Они не попусту перетирали
прошлое, слегка этим оживляя, но осуществляли в нем какие-то корректировки,
причем эти корректировки имели смысл. Иными словами, прошедшее время
существовало реально, пусть даже и отъехало куда-то за спину. Да, во дворе