"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

и может, по той причине угнездилась в мальчишеском сердце глухая и
неумирающая обида на деревню...
- Слушайте, кончайте пить! Сколько можно, - жестко сказал Иван
Павлович.
- А что, железно! - подмигнул Коля База. Тяпуев дернулся, словно бы
собрался грубо наорать, но сдержался и, набычившись, долго и холодно смотрел
парню в неуступчивые глаза, улавливая в них скрытое торжество. Ну что ж,
Иван Павлович, ты сам повинен, что повязал себя с этим придурком общим
секретом. А может, это и не так плохо?
Бухгалтер неожиданно пихнул Тяпуева в спину и прервал запоздалый ответ.
Сметанин не знал нынче угомона: то ложился на телдоса, с хрустом,
по-звериному потягиваясь, то перебирался к мотористу, и, обнявшись, они
пробовали разноголосо, раздерганно кричать: "А как баран-то круторогий, эх,
да не нашел домой дороги..."
Удивительно, как меняет человека воля, он словно бы из тугих обручей
освобождается, растекается раскованной душою, и она, долго толкавшаяся в
железных оковах, вдруг вышибает пробку и шумно, желанно выплескивается
освобожденно. Придешь к Сметанину в бухгалтерию, пристынешь у порога и не
знаешь, как подступиться к нему, неловко даже свои деньги получить, будто бы
собираешься чем оскорбить человека. Сидит Сметанин за широким столом, сам
гора горой, тучный, изжелта-белый, с русой реденькой челкой на потном лбу,
под правой рукой всегда гора папок, под левой - вытертые счеты, и бухгалтер
эти костяшки долго мусолит, перекидывает в обе стороны, порой поднимает
глаза, не видя просителя. Но если осмелишься ненароком напомнить о себе,
взгляд становится кусачим, сторожким, и в его глубине загорается непонятная
злоба. И ты чувствуешь себя глубоко виновным во всем и тайно коришь, что вот
приплелся не ко времени, человека сбил с работы, а у него, поди, не с наше
забот, считай, весь колхоз на его плечах, надо каждую копейку не упустить. И
ты, заикаясь и потея, бормочешь, что вместе со всеми не угодил получить
зарплату, а хозяйка сердится, в доме шаром покати, прижало с деньгами и как
бы это дело утрясти... А Сметанин отваливается на стуле, непонятно отчего
багровеет лицо, словно бы из мясистого нутра приступает жар, и начинает сухо
и нудно говорить, дескать, ну ты и чудак. Ты что, с луны свалился? К
коммунизму прямым ходом, а ты, понимаешь ли, деньги. Куда тебе с има,
солить, что ли? Небось, чулок один забил до отказа и другой капроновый чулок
начал, а все канючишь, прибедняешься. Знаю я вас, скорбных и сирых: будто
шаром покати, а самим впору с серебряных тарелок кушать. Нет, ты скажи, куда
тебе с деньгами? Спать на них? Пользоваться при нужде? Квасить? Дурной вы
народ, как погляжу, без царя в голове. Вот приплелся, человека оторвал от
дела. Ты что, не мог другого времени найти? - вдруг закричит, яро выскочит
из-за стола. - Завтра, завтра, и чтоб ноги твоей не видел. Ты должен за
сенами нынче ехать, а почему я вижу тебя здесь?.. И поехала, понеслась
громовая телега, невесть откуда взявшаяся средь ясного неба...
А здесь, на воле, поди узнай в этом разгулявшемся широком человеке
прежнего Сметанина: здесь ты ему и сват, и брат, и дорогой приятель до края
жизни.
- Сердцу волю надо давать, Иван Павлович, - гремел Сметанин над ухом. -
Врачи толкуют, сердцу отдых надо давать. А то пых - и нету, спекся. Каюк,
значит, нажился, добро-хорошо. Ты ему, Иван Павлович, серденьку-то своему,
слабину дай, но чтоб по уму, верно? Ты его побалуй, пощекочи соломинкой...