"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

ноги сдали, и каждая жила затвердела и зачужела, и вползать на вышину стало
тяжко, кровать перетащили в кухню, поближе к русской печке, березовые
чурочки истопили, перины отдали девкам для новых утех, а настил из
вышорканных добела досок покрыли тощим тюфяком, который не проминался, не
сваливался комьями и меньше беспокоил ноющее тело.
В дверь кухни кровать не пролезала, и Тяпуев расхряпал ее топором,
против воли своей любопытно разглядывал ложе, на котором начался, продлился
и кончился мужицкий род Усана-земледела. Несмотря на внешнюю громоздкость,
кровать была сотворена доброй столярной рукой, привычной к дереву: изголовье
и изножье с точеными балясинами и тяжелыми шарами токарной работы, по
поднизу деревянные же подзоры и стрельчатые полотенца с прорезными истинными
крестами, грядки сбиты на шип и подогнаны гладко, без шероховатинки и
скола - не подвела плотницкая рука. Ежели где и покосилось, так какое время
минуло; если где и рассохлось, расщепилось, так какая долгая жизнь
проведена, сколько страдания оставлено, сколько слез пролито; тут и самое
каменное дерево, от вдовьих слез не раз намокнув, лопнет и распадется от
комля и до вершины. Гвоздье, что попалось под топор, было загнано позднее,
забито неумело - вкривь и вкось - вдовьей рукой. Знать, Калиства старалась,
крепила свою одинокую постелю, обихаживала, как могла, то самое место, на
котором родилась сама и сыновей выпустила...
Да, изнанка человечьей жизни была невзрачной, трухлявой. Изголовье,
там, где касалось грядок, осыпано странной белесой перхотью, словно бы
натрусившейся с волос. Сминая брезгливость, Тяпуев наклонился, близоруко
разглядел следы былых клоповых поселений и игрищ, тоже бесследно
исчезнувших, а может, откочевавших в иные домы, где нашлась для пропитанья
свежая молодая кровь. С мстительным и сладким торжеством выбросил Тяпуев
рухлядь за сарайку, и брезентовые рукавицы-верхонки тоже выкинул, точно и
они успели впитать в себя клопиное трупьё, заразу и плесень. Лишь на одно
мгновение пробудилось в Иване Павловиче некоторое недоумение от всего
увиденного, жизнь прожитая вдруг перепуталась, и он растерянно оглядел
сумрачную опустевшую кухню, протертые четыре следка от кровати и темное
пятно на полу, куда не доставал свет. Ему показалось, что он в чем-то
обманулся ранее в своих представлениях иль был нехорошо обманут, а на
самом-то деле вся жизнь Усанов была иной, вовсе незавидной по нынешним-то
меркам, обыденной и грязной, и поднявшаяся в душе жалость к себе ли иль к
тем, кто когда-то бытовал здесь, защемила горло. Но беспокойство мимолетно
прояснилось и тут же затухло. Иван Павлович сразу подсказал себе, что тут
жировали кулаки, и память услужливо вернула Тяпуева в двадцатые годы, когда
эта кровать с точеными шарами и тремя пуховыми перинами под потолок, медный
ведерный самовар, норвежские часы с боем и поставец для посуды казались
богатством недосягаемым и необыкновенно завидным. Ведь сам-то Ванька Тяпуев,
чего скрывать, родился на дощатом примосте возле двери, крытом всякой
рваниной и оленьей вытертой полостью; вместо молочной титьки получил в
орущую пасть хлебный жевок; крутой кипяток пил из чугуника и спал в душной
темени полатей, куда скидывалась вся сохнущая одежонка... Вроде бы сорок лет
пробыл с той поры в больших городах, и жил-то в достатке и при почестях, и
думалось, что прошлое кануло в невозвратную темь, а вот навестил родимую
Вазицу - и все вспомнилось разом, словно бы память дожидалась своего часа.

Днище карбаса скрежётнуло о подводный камень-луду, мотор поперхнулся,