"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

зауросил, но под властной рукой Коли Базы выправил ровный бег и повлек
посудину в кипящую толчею, туда, где русло неожиданно расступалось и из-за
песчаной пологой косы наотмашь захлестывало море. Волны часто захлопали о
борта, взводень плеснулся о тупые скулы карбаса и обвеял всех водяной пылью.
Мужики сразу очнулись, словно бы пробудились, стали кутаться, что находили
под рукой, ибо как бы вдруг похолодело, воздух выстудился, окутал тело,
старался пробить одежды. Осень, куда денешься: тут в море без тулупов и
овчин не суйся, иначе заколеешь, как кочерыжка, язык во рту зальдится, и
руки будет не поднять, чтобы убрать из-под носа зеленые вожжи. Даже Коля
База вытащил из рундучка кожаный картуз и прикрыл темя.
Вороха облаков прогнулись над вспухшей водой, точно небрежно навитые
валы сена, они грядами уходили в дальний край, где море переливалось в небо,
но меж теми ворохами хоть бы блесток сини нашелся, хоть бы крошечная лужица
солнечной влаги - там студенистый мрак возносился, едва сочась дождем.
Теперь, считай, до самой зимы заколодило, до ноября осень развесила свои
полотенца, и, знать, от их гнетущей тяжести едва колебалась морская бездна,
и лишь черная слоистая рябь тихо накатывалась, как по стеклу, не тревожа
глубин. Деревня, прежде скрытая за угором, как бы вывернулась из затайки,
сейчас хорошо видимая глазу. Она свинцовой подковкой легла у излучины реки,
вила редкие дымы, вялые, белесые, но отсюда, с морской равнины, казалась
особенно родимой, домашней. И белая церквушка в седловинке меж двух холмин
прояснилась, приподнялась, как бы отделенная от земли, воспарила, и теперь
она долго будет следовать за карбасом, дозорить, наблюдая, как там с
мужиками, не случилось ли беды.
Вот и раньше, как с моря идут, уже далеко, словно мираж, над синим
излучьем берега и над легким волнистым туманцем лукоморья встанет храм
лебединым крылом, и сразу возвеселится, обрадеет усталая душа помора,
очумевшего от долгих промыслов, зачугуневшего от месячной стужи и недосыпа,
словно бы коростой покрытого долгой грязью, звериной слизью и кровью. А
показалась церквуха - считай, что прибыли, и хотя далеко еще домы, но вроде
бы и своих уже видишь на берегу. Вон они дожидаются - Манька, Иваненко,
Гришуха, баба своя истосковавшаяся, соседи, сродники, и бани уже топятся,
березовый дух стелется по-над тундрой, собаки брешут, одурели от радости,
старики ёрничают, молодея на глазах, кто побоевей из домашних - палят в
белый свет, как в копейку; Боже-Боже, народу-то, как морошки в урожайный
год, дождинке некуда упасть... И пускай душа еще не отмякла, она еще
угрюмится в ледяной пустоте, словно сжатая обручами, но в ее глубине при
виде благословенного берега что-то вдруг так ворохнется, так подымется к
горлу и защемит, что и слезина нет-нет да и проступит на глазу, вовсе даже и
не стыдная слеза. Да ежели еще с удачного промыслу идут, так, завидя божью
обитель, мужики без особого окрика кормщика сами налягут на греби, будто и
не было позади долгого пути, до хруста выгнут хребтины, последние силы
выплеснут, а их вроде бы и не убывает, они сами родятся. Нет, что ни говори,
а приметы родины милой подымают сердце куда как высоко и торжественно: хоть
век ты не маливался, самый-то еретик на еретике и нехристь, но, завидя в
небе белую луковку церкви, воспрянешь и запоешь...
- Теперь часа за два до места добежим, - крикнул Коля База, радый, что
успел на приливной воде сплыть из реки.
- Сплюнь, веселый такой, - одернул Сметанин. - Клюев Нос сначала минуй,
ухорез, да на памятник себе погляди.