"Владимир Личутин. Беглец из рая (Роман)" - читать интересную книгу автора

ворохнуться боюсь. А вдруг что не так... А на родине, бывало, иду, всяк
поклонится и приветит: "Здравствуй, Марья Степановна. Скажи, голубушка, как
живешь-здравствуешь". А туть немтыри, ей-богу, глаз навстречу не подымут,
губ не разожмут, словечка доброрадного не кинут...
Что тут сказать: воистину, родина притужает христового человека, не
дает спокойно спать, все зовет к себе, подбивает в боки середка ночи, все
позывает бежать на станцию за билетом: де, не опоздай. А раздумаешься - и
оторопь: куда, братцы, ехать, коли все сгнило и порушилось. Великая страна
пропадает, можно сказать, ни за полушку; лишь тем и живет, что припала к
нефтяному кранику. Бог милостыню кинул невесть за какие заслуги; а перекрой
последнее - и от жажды околеет.
- Был я, матушка, в нашей Нюхче, ведомы мне твои сказки. Нынче каждая
побрехонька для тебя как сусальный леденец, а не студеная сосулька.
Пять лет тому едва добрался на случайной попутке, чуть коньки не
отбросил, когда через Кен-озеро в кузове ехал. Погрязла деревнюшка в снегах,
сиротские дымы кое-где, тропка по порядку едва видна, хлебов неделю не
привозили - дороги нет. Сугробы по окна, будто все вымерли, едва пробился к
родному порогу. Зашел в дом, мать и не ждала. Сутулится у буржуйки, как
нищенка, в старом салопе, подпоясанном веревкою, лицо в саже, на коленях
чашка с варевом, руки в рукавицах, ложку едва держит старая, глаза окуневые
от дыма, чуть видят, обметаны трахомою. Эх, вдовья жизнь что редька с
квасом: и брюхо набил до изжоги, а урчит, словно не ел. Увидала,
встрепенулась, а встать не может. Заплакала, стянула варежки, а ладони
словно кипятком обварены, кожа слезла. Взмолилась, запричитывала:
- Бог тебя послал, сыночек, услышал мои моленья. Пашенька, не могу боле
тут жить. Устала. Не могу боле...
И вот три года побыла на стороне, и нынче каждый прожитый день как
каторга, словно родная деревнюшка медом намазана. А куда везти? Старого одра
с живодерни не ворачивают; поди, пропал совсем домишко за эти годы; и прежде
в подоконья кулак проходил, мыши половицы изъели, жучок потолки источил в
труху: плечом подтолкни - и посыплется изобка. Одни дрова, одни дрова,
только некому топить...

2

Ни шатко ни валко бродит Марьюшка по избе, но дело-то из рук не
выпадает, пока не валится. Вот и самовар зачуфыкал, взгромоздился пузатый на
стол, и пироги, как жареные караси, заняли свое место; хотя
печеному-вареному не долог век, и брюхо добра не помнит, но есть и у
деревенской стряпни особенные, непередаваемые в словах минуты, когда ласкает
она взгляд печищанина, как малое дитя, которое хочется погладить ладонью,
как бы снять с доверчивой макушки телесную теплоту и упрятать ее в сердце,
будто пенку с топленого молока. И несколько минут глядит на них старенькая
зачарованно, словно боится распушить, распугать, разрушить порядок пирогов
на столе и лишить их самодовольной жизни.
"Столько и нажились, - наверное, подумает каждый, жалостливо провожая
взглядом последний пирог, исчезающий в ненасытном животишке. - И, эх, милай,
только народился, и уж помирать пора; вроде и зазря на свет белый пихались,
гордовато млели, пухли в яром печном жару, претерпевая страдания,
подпрыгивая на каленом железном противне. А может, и не зря - все же