"Владимир Личутин. Крестный путь ("Раскол" #2) " - читать интересную книгу автора

кожа.
Война сделала Алексея Михайловича мужчиною и докончила характер.
В прежней жизни он не чурался опасностей и не праздновал труса, с
кинжалом хаживал на топтыгина; во Дворце он всегда провожал усопших в
последний путь, почитая это за высший Божий знак, и хранил в душе последние
знаки уходящих из мира сего; но здесь, на первой его войне за православных,
он сам отправлял своих холопишек на смерть и как бы брал на себя перед
Спасителем тайный обет за каждого, кто покидал бренный мир, отплывая на суд
Божий. Но в душе-то оставалась какая-то мелкая суета, де, чур-чур меня! Да
так ли он понял глас Божий, замыслив войну? Сносить ли ему недремлющую
совесть, отягощенную кровию челядин своих?
В конце октября государь приехал в Вязьму и здесь решил переждать
моровое поветрие. За первым же гостевым столом, составленным накоротке, из
ближних бояр, вдруг посеялись слухи о Никоне: дескать, хочет святитель
заместить собою государя, высоко мостится и пушит перья. И, де, ходит по
народу сказка, будто явился на Москве обманщик великий, ближний предтеча
антихриста, патриарх Никон, овчеобразный волк. Де, в окно из палаты нищим
деньги бросает, едучи по пути, из кареты золотые на дорогу мечет и плакать
горазд. А мир слепой хвалит его, де, государь миленькой, не бывало такого от
веку. А бабы молодые и черницы в палатах у него временницы, тешат его,
великого государя пресквернейшего. А он их холостит, бабоблуд. А они,
ворухи, идут от него веселы с воток да меду песни поют да хвалятся, де, у
патриарха вотку пили... И многие в подпитии великом, кого патриарх, в
отсутствие государя, худо приветил во Дворце, иль заставил ждать в сенях,
иль протомил в передней, нынче смеялись гораздо, ведая тихость государева
сердца: от победной войны царь был нынче милостив и щедр. Алексей
Михайлович, передавая званым кубки с романеей, прятал глаза и чувствовал
себя неловко; он и хотел бы сурово пресечь сплетни, чтобы неповадно было
лить колокола на собинного друга, но что-то и сдерживало его. Он тайно
понял, что ему приятно слышать поклепы. И то, что сразу не оборвал ближних
бояр, не дал злым языкам укороту, делало его не то сообщником слухов, не то
заговорщиком.
Вскоре в Вязьму из Колязина прибыли сестры и царица с детьми; из
Троицкого монастыря перебрался патриарх. Государь при встрече, приобнявши
Никона, откинулся головою и пристально посмотрел святителю в глубокие
стоялые глаза и, смутясь своей подозрительности, порывисто расцеловал Никона
троекратно по-русски и громко, радостно возгласил его спасителем, своим
отцом и великим государем. Ввечеру они пили за здоровье друг друга,
обмениваясь кубками, и стол закончился поздней ночью. И слух, навеянный
подговорщиками, вроде бы выветрился из головы государя, и он снова, как
прежде, любил и почитал собинного друга, удивляясь его уму. А речь шла о
войне, и патриарх принуждал силою духа своего до конца воевать Польшу и
Швецию, брать Ригу и Стокгольм. Но тайная вина точила государя, и, сознавая
свой грех и томясь его, он уже не с прежней откровенностью сердечной
уединялся с Никоном для бесед.
Артемону Сергеевичу Матвееву, любимцу из дьячих детей, государь каялся,
как пред исповедником: "Речет великое солнце пресветлый Иоанн Златоуст: не
люто есть спотыкаться, люто, споткнувся, не подняться. Добиваюся зело того,
чтобы быть не солнцем великим, а хотя бы малым светилом, малою звездою там,
а не здесь. И в том не осуди, что пишу: нечист от греха, потому что