"Владимир Личутин. Вознесение ("Раскол" #3) " - читать интересную книгу автора

непроглядный чернильный зрак, обведенный розоватой каймою...
Нет-нет, то не Марьюшкина нежная душа посетила. Ей-то что за толк
отлетать от домовины? поди, няньки уже поставили на подоконье тарель с
просяным зерном и водицы корчик, чтобы не оголодала, сердешная, и Марьюшка,
тоскуя, уместилась где-нибудь поверх канарейных избушек и досматривает, как
спроваживают ее из мира земного родня и челядь...
От этих мыслей что-то оттеплило в груди, царь вздохнул освобожденно и
выкинул залетку в ночной морозный кудрявый морок, густо завесивший окно. Сам
же захлопнул ставню и набросил крюк. Стольники, чуя укоризну и скрывая
растерянность, снова расселись по лавкам, принялись вполголоса судачить,
обсуждая случай, припоминали пришедшие в ум досюльные приметы. Государь
слушал их вполуха, уверившись, что прилетал вестник за ним; он отбросил
сомнения и древние прилики и, минуя сени, где толпились бояре, отправился к
Марьюшке.
... Царица лежала на лавке, как фарфоровая кукла, губы уже обвело
синим; в подглазьях и на крутизне выступивших скул проступила рыхлая
ржавчина.
- Чего расселися? Чего рассупонились? - вдруг всполошилась Анна
Ильинична. - Расплылись, как бражное сусло. Христос-от не ждет распустих...
Кто ко времени на запятки не вскочит, тому в прибавку сто лет терзаний.
Четыре свойки, приопомнясь, принялись уряживать покоенку. Убрали
волосы, покрыли золотной скуфейкой; из суремницы, низанной жемчугом, с
помощью спиц вычернили брови и ресницы и седатые паутинные волосы на висках;
будто языческую куклу, толсто умазали царицу белилами и впалые щеки
нарумянили турским баканом, и губы навели багрецом. Федосья Прокопьевна
подавала боярыням коробочки и бочечки яшмовые, и кипарисовые шкатунцы, и
погребцы сандалового дерева, клеельницы и скляницы, и ароматницы, стараясь
не глядеть на усопшую, как бабьими руками превращается царица в труп
повапленный, теряющий всякое сходство с родименькой Марьюшкой, подружней и
заступленницей. Боярыни с таким усердием охорашивали мертвенькую, так вошли
во вкус, прикусив язык от старания, с таким тщанием мешали белила и краски и
прыскали гуляфными вотками из фарфурных скляниц, будто на брачное ложе
собирали покоенку.
"Ой, матушка, - думала Федосья, - что же ты не посхимилась, сердешная,
в крайний час? как бы ладно, уютно в ряске лежать, да в скуфеечке и в
полотняных ступнях. Невинное Божье чадо! Бог-от чует безгрешных загодя, на
сто лет вперед, и подгадывает к себе, как Христовых невест ко своему венцу.
Вот ужо перекосит его с обиды, будто уксусу изопьет..."
... Вмешаться бы, да заново умыть Марьюшку родимым простым костромским
мылом, согнать с чела мертвенную усталость и в хладные изболевшие уста влить
живой заговорной водицы...
"Ой, миленькая, как мне без тебя жить-то-о?!" - беззвучно всплакала
Федосья и, чтобы не взвывать снова в голос, кинулась в сени, где толпились
мовницы, постельницы и рукодельные мастерицы, мамки и комнатные девки. И тут
челядь, как по зову, рассыпалась по клетям, к нижнему рундуку, забилась в
повалуши и чуланы; в переходе, как на грех, появился царь, Федосья
Прокопьевна вздрогнула, проглотила слезный ком и растерялась не от страха,
но не зная, куда девать себя, как повести; боярыня так давно не видела
государя и, часто слыша про гнев его, вдруг зашлась душою, обмерла.
Государя, отступя шага на три, провожал дворецкий Хитров, за ним сгрудились