"Альберт Анатольевич Лиханов. Звезды в сентябре " - читать интересную книгу автора

приносил отец. Лапти были в коричневой грязи, надетые на грязные портянки
и опутанные бечевой. Лека смотрел на лапти и все удивлялся, потому что он
думал, что лапти никто уже не носит, только в сказках.
Он поднял голову и увидел, что это тот старик с бородой. А борода
намокла, и с нее каплет, как с мочалки, по белой прозрачной капельке:
кап-кап, кап-кап...
Дед протянул к нему сучковатые крепкие пальцы, и Лека прижался к
матери. Он подумал, что старик хочет схватить его, но тот сказал,
улыбнувшись: "Ну, иди, иди, внучек" - и взял Леку на руки.
Так они стали жить у деда Антона, и Лека звал его дедом. Было в
дедовой избе просторно, потому что жил он один, старуха померла еще
весной, и дед почему-то радовался, что она померла весной. Лека удивлялся,
чему это радуется старик, и долго думал об этом, но никак не мог понять,
чему тут радоваться. Сын у деда воевал, и Лека по слогам читал треугольные
письма, которые приходили из действующей армии.
Дед Антон без конца заставлял Леку перечитывать эти треугольники, а
сам молчал, дымил самосадом, пуская длинную и тонкую струю до самого
потолка.
Потом Лека потел, краснел и огромными буквами выводил дедов ответ на
обрывке газеты, который вырывал из своей тетради. Письма у деда получались
всегда одинаковые и короткие. Лека даже наизусть знал, что будет диктовать
дед:
"Здравствуй, дорогой сыночек Иван Антонович! Письмо твое получил. Я,
слава богу, жив-здоров, чего и тебе желаю. Квартиранты мои тоже ничего..."
Тут дед говорил "фатеранты" и "тож", но Лека сам исправлял дедовы
выражения: ведь нельзя же было писать неграмотно в действующую армию.
"...Усадьба тоже ничего. В колхозе дела такие..."
Дальше дед перечислял, какие дела в колхозе, а кончалось письмо
такими словами:
"Воюй, сыночек Иван Антонович, спокойно, не волнуйся, у нас тут
как-нибудь. Через тебя передаю привет всей Красной Армии".
И дальше, после таких правильных слов, вдруг дед заканчивал:
"Жду ответа, как соловей лета".
Сколько Лека ни уговаривал его не писать этих слов, дед настаивал. А
примерно раз в месяц он собирал в мешочек самосад и зашивал его суровыми
нитками. Вечером, когда приходила Лекина мать, он просил ее написать
химическим карандашом на белом мешочке из-под муки номер полевой почты
своего сына. Этого он даже Леке не доверял. И Леке приходилось лишь лизать
палец и мочить то место на мешочке, где мать должна была писать букву.
По вечерам дед плел лапти. Вся деревня ходила в дедовых лаптях. Антон
ворчал, что, мол пропадут без него, без его лаптей бабы, потому как он
один мужик на всю деревню, и бабы, надеясь на своих мужей, не научились
даже лаптей плести, а вот теперь, когда ушли на войну мужики, остались
бабы без лаптей.
Когда Антон плел лапти, он всегда ворчал, и всегда про лапти, потому
что знал - житье худое и лапти опять в моде: мужнины сапоги попрятали в
сундуки и, хоть у кого поубивали мужей, все равно сапоги не носят,
берегут, а ходят в лаптях.
Но лапти дед плел по ночам, по вечерам. Днем он работал в колхозе, и
Лека всегда домовничал один, вернувшись из школы. Сегодня дед сидел дома и