"Альберт Анатольевич Лиханов. Детская библиотека " - читать интересную книгу автора

- У них специальные такие тапочки, - успокоилась мама, - белые или
розовые, представляешь?
- А не спадывают, тапочки-то? - вступила в разговор бабушка.
- Вот еще! - махнула рукой мама, оскорбившись за балерин.
- А ноги не ломают? - не унималась бабушка.
- Чего не знаю, того не знаю, - вздохнула мама, возвращаясь с
довоенных небес обратно в нашу жизнь.
Она подошла к столу, разлила по тарелкам завариху, села, взялась за
дюралевую ложку, зачерпнула ею еду и поднесла было ко рту, но вдруг кинула
ложку обратно.
- Гады! Гады! Гады! - крикнула она отчаянно и заплакала.
Я даже вскочил: что еще случилось! С отцом?
Самое страшное, самое дикое, самое несправедливое, чего мы боялись
всю войну, - от первого дня, как он ушел воевать, и до его возвращения, -
мысли, что с отцом случилась беда.
Ах как я страшился этого! И разве только я? На что мы не шли, лишь бы
избежать несчастья, каким только не верили приметам! Нельзя было проходить
под раздвоенным столбом, переходить дорогу перед белой лошадью, а встретив
подводу с гробом, требовалось трижды плюнуть через левое плечо и скрестить
большой и указательный пальцы на обеих руках. Суеверие множилось и росло в
малом народе, и никакие взрослые уговоры не помогали - ни материнские, ни
учительские. Да, я думаю, матери и учительницы наши дорогие сами с любым
суеверием сто раз смирялись и до конца жизни, несмотря, скажем, на
партийность или образованность, согласились бы исполнить все правила
примет да поверий, только хоть на шажок остановить беду, которая перла и
перла из всех щелей - тифом, голодухой, похоронками.
Отойди, сгинь, несчастье! Изнемоги в лютости своей бескрайней! Дай
людям вздохнуть, опамятоваться, вспомнить, что есть на белом свете цветы,
книги и даже танцы в сказочно красивых, волшебных театрах!
Может, оттого люди говорили вроде потише у нас в тылу. Принижали
голос, когда хотели сказать что-то твердое даже. Боялись испугать криком
остальных. Потому что крик одно означал - беду.
А тут мама закричала. И я вскочил.
- Гады! - еще раз крикнула она. - Что теперь с театром-то? Вдруг
разбомбили? Что же они творят, эти гады!
Грех, конечно, это был, но невинный, детский грех - ругнул я про себя
маму. Подумаешь, сказал я про себя, театр. Кричит так, будто с отцом что
случилось. Впрочем, а так ли велик был мой грех? Да и грех ли это - любить
и жалеть отца больше, чем даже целый драгоценный театр?
Став взрослым, вроде бы легко разуметь, что театр нельзя ставить
напротив отца, что и живой человек, и золотой дворец неповторимы, но
одинаковая ли эта неповторимость - кто скажет... Нет, нет, только кажется,
будто, став взрослым, легче жить и разбираться легче в разных сложных
делах. Детство владеет клинком прямоты и справедливой однозначностью. Нет,
я не пожалел театр, а испугался за отца, ругнул маму и облегченно сел на
место.
- Фу, как ты меня напугала, - согласилась со мной бабушка, обращаясь
к маме.
Она ничего не ответила. Ела завариху, вовсе не замечая еды, наверное,
ушла обратно в свой чудесный театр, пусть, если ей так там нравится. Она