"Альберт Лиханов. Слетки" - читать интересную книгу автора

считанные часы вдруг, яростно хлопая короткими крылышками, взлетали - пусть
не на самый верх, не в безопасное гнездо, а всего лишь на нижнюю ветку, где
их уже не достанет хотя бы собачье-кошачья опричнина. А там и до вершины
недалеко!
Так вот, Бориска бегал в старый парк, вовсе не обращая внимания на
тяжкое уханье похоронного барабана и пуки тяжелой трубы, гонял кошек и
собак, если те направляли свои стопы к слеткам, помогая взрослым птицам
оградить, оберечь малое беззащитное птичье детство.

4

Деревянный домик матери Бориса и Глеба, Ольги Матвеевны, стоял по самой
середине деревни Горево, все почти жители которой носили общую фамилию -
Горевы. Дед Матвей умер до рождения Бориса, про Глебку и говорить нечего -
это дитя уж совсем нового времени.
Из материных рассказов выходило, что бабушка Макаровна, которую по
имени Елена звали редко даже знакомые и соседи, а вослед за ними и самые
близкие родственники, даже внуки, жила с дедом дружно, а потому как он был
работник справный, крестьянин лошадный, то и появился у них этот дом. Потом
Макаровна держала пару коров, поросят, ясное дело, курей и гусей, но лукавый
город все это, можно сказать, постепенно украл и сожрал, потому что наполз
на деревню, затоптал ее, затопил пятиэтажными серо-блочными хрущевками,
матом, пьянью, пустыми банками да бутылками не только на улочках, но и в
окрестных полях, постепенно превращаемых в лужайки. А живность, особенно
такая серьезная, как корова, состязания с цивилизацией не выдержала и из
хозяйства пропала. Отказались и от поросят, но еще раньше исчезли гуси и
куры, потому как на асфальтовой, пусть и плохо укатанной, с промоинами и
лужами во всю ширину, улице жить им стало невмоготу.
Не шибко заметно, но твердо деревенское семейство превращалось в
городское. По утрам бабка Макаровна теперь не коров доила, а шла до ближнего
магазина, размещенного в трехкомнатной квартирешке недальней хру-щобы, и
волокла в дом пару пакетов растворенного местным молзаводом заокеанского
молочного порошка, чертыхаясь поначалу, но с годами привыкая к тому, что
подает не природа, а власть.
Ей, Макаровне, казалось, что жизнь, ее окружающая, как-то очень уж
сильно выцвела. Оставаясь в одиночестве, она изредка разглядывала себя в
зеркало и с удивлением, замешенным на тоске, убеждалась, что глаза ее
собственные тоже выцвели. Когда-то ярко-васильковые (за что, видать, и была
приголублена немногословным, статным и работящим Матвеюшкой), теперь в
помутневшем от времени старом, на свадьбу подаренном комодном зеркале
отражались зрачки, будто вырезанные со старых блеклых обоев. Васильковый
цвет обратился в серо-беловатый, а слезящийся взор, как она ни старалась, не
превращался в былое сияние.
Это уж так от Бога устроено: печаль женская - это допрежь всего печаль
материнская. И хоть дочь Макаровны Ольга, ее единственная крови-нушка, ни
разу ее не обидела, ни разу в сторону не качнулась, никуда обочь не глядела
и с первого своего мгновения на белом свете обреталась в скромном
родительском дому - об ней только и болело материнское сердце, потому как
Ольга оказалась страдалицей, никак не выладилась у нее вся последующая
жизнь.