"Семен Липкин. Записки жильца" - читать интересную книгу автора

многих домов остались одни коробки, иные - трехэтажный красный, с зимними
балконами или вон тот длинный и узкий, где был трактир, а потом клуб
табачной фабрики, - исчезли, и пустыри заросли невысокой травой. Трактир был
на втором этаже, на первом - магазин восточных сладостей Назароглу, широкий
брезентовый тент над окнами выдавался далеко вперед, и тень от цветов акации
чернела на сером брезенте, как древняя клинопись. Сколько знакомых лиц
мерещится ему! Они собирались вечерами в этом трактире - слесарь Цыбульский,
огромный и кудлатый, столяр Димитраки, маленький, пергаментнолицый, с черным
ежиком волос, Ионкис, дамский портной, изящный, самоуверенный. Иногда
приходили господин Кемпфер, "полуинтеллигент", как он сам себя называл со
смешной гордостью, и господин Лоренц, бухгалтер, а с отцом и он, Миша, папин
хвостик. Он слушал, слушал, пил чай вприкуску, ел горячие бублики с маком, а
они говорили, говорили - о кайзере и Ллойд-Джордже, о Пуанкаре и Милюкове, о
Чхеидзе и Ленине.
В одном популярном романе с неподдельным юмором высмеяны бессильные
болтуны в пикейных жилетах, с апломбом разглагольствующие на политические
темы. Как близоруки подобного рода авторы-насмешники! Он, Михаил Федорович
Лоренц, человек с высшим образованием, чьи работы в свое время удостоились
опубликования в "Вестнике языкознания" Академии наук, до сих пор удивляется
тому пониманию сложнейших ситуаций, уму, наконец, прозорливости, какими были
исполнены вечерние разговоры в шумном, веселом зале трактира, где под низким
потолком плавали пахучий пар и папиросный дым. И как знать, не заключается
ли свобода именно в том, что люди труда, надев вечером жилеты, быть может,
безвкусные, сидят в трактире, пьют чай, едят бублики с маком и, никого не
боясь, политиканствуют как им вздумается.
Прощай, трактир, прощай, клуб табачной фабрики, где заправилой была
Рашель, - но это уже другие воспоминания.
Коробки, коробки, двухэтажные, трехэтажные. Нельзя сказать, что город
сильно пострадал, но Покровской досталось больше всего. Мертвы проемы окон,
а какая жизнь ему чудится в них, сколько лиц, близких и дорогих, дорогих и
незнакомых. Его считают странным, малахольным, как здесь принято выражаться,
он знает, что над ним посмеиваются, но как он любит их всех, всех, мертвых и
живых. Он сросся с ними, как плоть с душой, он иногда чувствует, что он тоже
был расстрелян, сожжен, он тоже прятался в подполе, он тоже вместе с ними
вышел на свет Божий, с непривычки пугаясь яркого солнца и цепляясь за камни.
Его необыкновенная память, которой, как колдовству, удивлялись учителя
и ровесники, сохранила приметы улицы чуть ли не тридцатилетней давности. Вот
здесь был всегда такой вкусный запах: булочная Пирожникова... Вывески могли
бы превратиться в забавную игру лингвиста: булочная Пирожникова,
москательная Красильщикова, портной Я.Портной. А сколько фамилий украинских,
еврейских, греческих, польских, турецких, армянских! И все же город был
русским, он настаивает, чисто русским, потому что Россия - это не только
окающая или акающая речь, березка над прудом, сени и сеновалы, "авось" да
"анадысь", она не застывшая мордовская вышивка, Россия - это Россия с ее
чрезвычайно пестрой, энергичной историей, с ее первым
сатириком-молдаванином, с эфиопскими губами ее величайшего поэта, с
мореплавателем Берингом и потомком выкреста адмиралом Нахимовым, с банком
"Лионский кредит", с бельгийским трамвайным обществом, с декабристом
Пестелем, с теософами и декадентами, гайдамаками и большевиками, с ним,
Михаилом Федоровичем Лоренцем, да, да, Лоренцем, и даже со знаменитым