"Михаил Литов. Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря " - читать интересную книгу автора

ничего постороннего и гнул свое Иван Алексеевич. - Милая моя, ну как же это
может быть, чтобы тебя не интересовали подробности, о которых я уже начал
говорить, все эти нелюбки между старцами...
- Нелюбки? Нет, не интересуют.
Еще раз, и на этот раз неопределенно, размышляюще, улыбнулся отец.
- Позволь же спросить, почему?
- Древность эта, старина всякая, старье это, оно меня не интересует,
папа. Я живу современностью, сегодняшним днем. И это уже совсем другие
разговоры, другие танцы, другие запросы и интересы. Что нам за дело до
каких-то древних стариков?
- Не обобщай себя с кем-то, отвечай за себя. Я интерес к старине, к
этому монастырю, к Иосифу хочу привить не всем, не толпе, не твоим дружкам,
а тебе исключительно. Он к тебе привьется, он даст побеги, молодые,
зелененькие... а я буду любоваться тобой, словно ты стоишь между солнечными
лучами и гирляндами цветов, буду упиваться твоими знаниями, твоими
блестящими способностями, - мечтал на ходу Иван Алексеевич. - Я буду руки
тебе целовать, если ты поймешь все это, всю эту правду! Иосиф, он
стяжателем был, земли к рукам прибирал, а уж денежки...
И потом, продекларировав что-то быстрое и скомканное о стяжательстве
Иосифа, говорил Иван Алексеевич, говорил долго и сбивчиво. Он вдруг
принимался рассказывать о Сашеньке как о маленькой, как о крохе, которую
некогда держал на руках, сажал себе на колени, чтобы не сказки ей говорить,
а делиться с ней мечтами о ее будущем росте, заключающем в себе и
непременный творческий рост интереса к проблемам и духовным исканиям отца,
к его таланту находить в жизни любопытное и таинственное, неким символом
прикрывающее великую тайну идеи бытия. Поднявшись на эту гору былого и стоя
на биографических обломках, Иван Алексеевич в слепом удовлетворении потирал
руки; он выкрикнул: вот так-то! - и ударил кулаком в раскрытую ладонь. Это
было его частое телодвижение, но сейчас оно особенно ободрило дочь.
Сашенька хмыкнула одобрительно, оптимистически. Затем Иван Алексеевич снова
выражал что-то смутное о строителе монастыря Иосифе, и не вполне точно
известная ему, но так или иначе огромная масса захваченных тем земель и
денежных средств словно удушала его мысль, мешала протолкнуться к достойно
венчающему его рассуждения умозаключению, что брал богатства Иосиф в
общем-то не для себя, т. е. действовал не корысти ради, а во имя
процветания обители. Иван Алексеевич начинал говорить и о противниках
Иосифа, о заволжских старцах, но Иосиф словно самолично тут же вторгался в
тесноту его понятий и возможностей объясняться со столь невежественным
существом, как Сашенька, и несчастный вспотевший отец, сбившись, опять
принимался за стяжателя и гонителя еретиков.
И только прозвучит пролог о заволжских старцах, с Сашенькой как будто
случалась некоторая истерика, и ее плечи тряслись от смеха. Но ее отцу ведь
было тяжело в эту минуту, означавшую появление тени Иосифа на темных
горизонтах его внутреннего обозрения, так что даже и перед его глазами
образовывалось какое-то подобие тьмы или большого миража с лихорадочным
движением не вполне различимых фигур, и он не мог видеть происходящего с
дочерью. Ей же рисовались разные смешные немощные старцы, у которых возня
из-за воззрений, нынче представляющихся не иначе как нелепыми, и она с
трудом удерживалась от того, чтобы рассмеяться прямо в лицо
разгорячившемуся отцу. Однако это было бы чересчур, отца не следовало