"Михаил Литов. Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря " - читать интересную книгу автора

обижать и опасно было сердить, поэтому Сашенька сгоняла с губ улыбку и
устраивала на них более строгий рисунок, и когда Иван Алексеевич снова
обретал возможность видеть ее, она уже представала перед ним внимательно
слушающим и вникающим человеком. Но все подозрительнее всматривался в нее
отец. Наступали мгновения, между слепотой и последовательным улучшением
зрения, когда он достигал своего рода прозрений. Он вдруг начинал видеть
отдельность Сашеньки, ее обособленность и самостоятельность, улавливать ее
непреклонность в нежелании согнуться под тяжестью возлагаемых им на нее
исторических сведений. Уже пугал его и самый факт того, что можно привезти
такую девушку в самое сердце старины, поставить ее среди древних стен, где,
казалось бы, никакому разуму и ничьей душе не отогнать естественного
интереса к не совсем-то и умершей правде давних людей, а она все же будет
безмятежно и нагло раздумывать о своем, вынашивать свои крошечные мыслишки
о ждущих ее совершенно других разговорах и развлечениях. В ее душе не
воскреснут образы людей прошлого, хотя бы и великих, и в сердце не
проснется любовь к ним, ибо она исполнена только собственной силы и
восхищения своей красотой, о которой знает как о постоянно нуждающейся в
поддержке и неком дополнительном украшении.
- Ты выглядишь хорошо... - произнес Иван Алексеевич сумеречно. - Ты
отнюдь не проигрываешь на фоне этих стен. На этот счет не беспокойся...
Прошу, однако, на минутку перестань об этом... да-да, сейчас об этом не
думай, а вот... - Он не договорил и с новой пристальностью всмотрелся в
дочь. - Ну, что же ты молчишь?
Сашенька, отвернувшись, пожала плечами.
- Думаю, - ответила она как бы с напряженностью, с желанием, чтобы
отец сам догадался о том, чего она не договорила или не смела сказать, и
больше уже ни о чем не спрашивал ее.
- И о чем же ты думаешь? - по-своему напрягался Иван Алексеевич. Он
словно прорывал завесу, опустившуюся на дочь, и в этом его мучительном
труде вдруг возникала цель слишком, страшно приблизиться к Сашеньке и,
может быть, даже загнать ее в угол.
- Да все о том же...
- Ну? - тревожно выкрикнул Иван Алексеевич.
Сашеньку толкнул изнутри порыв смеха. Она странно искривила губы,
посмотрела на отца вытаращенными глазами и сказала:
- Так ведь мне того, замуж пора...
Иван Алексеевич закричал и забегал, а очутившись вдруг за спиной у
дочери, он поднял ногу и, согнув ее в колене, презрительно, как бы только
снисходя до жестокости, погрузил грязную туфлю в округлость Сашенькиного
зада, показавшегося ему на этот раз чересчур рельефным, надуманным в своей
выпуклости. На его лице изобразилась неутоленная жажда оскорблять и
унижать. Затянувшимися пленкой молчания, темного безмолвия глазами он
смотрел на вызванные толчком поспешные шаги дочери по влажной траве. Она
разламывалась и едва ли не крошилась, а он был крепок и нерушим. Сашенька
возгласила что-то встрепенувшимся щенком. Слезы брызнули из ее глаз.
Отогнувшись в сторону, как готовый опасть лепесток, она испуганно зарыдала.
Старик опомнился. Выпучив глаза, он хватал дочь за руки и прижимал ее
к себе. Ей же казалась ужасной и его внезапная нежность, и она судорожно
цеплялась за ствол дерева, ища у него спасения от отца.
- Прости, прости... - лепетал Иван Алексеевич. - Я этого не хотел, это