"Михаил Литов. Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря " - читать интересную книгу автораволосы его не развеваются на ветру, и представляет он собой не что иное,
как сытого и даже вполне упитанного, гладкого господина, и права требовать от дочери подвига постижения его премудрости взять ему неоткуда. Что-то карикатурное он чувствовал в себе. Рот его, похоже, заузился, превратившись в крошечное круглое отверстие между полушариями щек, и было бы смешно произносить истины таким ртом. Иосиф стоял за хозяйство, за монастырское владение селами, а заволжские старцы возражали ему, что вера не должна пачкаться деньгами, ей следует хранить себя в чистоте. В этом и закрутился Иван Алексеевич, не умея прояснить ситуацию. Что ж хорошего в монахе, который эксплуатирует крестьян, что за святость в настоятеле, который предпочитает служить духовным нуждам мирян за мзду? И все же! Вот он, монастырь, могучий и великолепный даже в разрухе. Построил бы подобный Иосиф, когда б не владел селами и не гонялся за богатыми вкладами? А что осталось от заволжских старцев? Что они сумели создать в своей чистой, непорочной нищете? Несколько посланий, которые нынче читают разве что ученые чудаки? Монастырский устав, которому никто не следует? Я не следую, определился Иван Алексеевич. И представилось ему, что земля украшается не тихим бредом пустынников, кормящихся подачками и водящих дружбу с медведями, а усилиями расторопных иосифов. Но и тут, конечно, вопросы. Как же чистота веры? Как же уединенность молитвы? Как же бескорыстное служение миру и спасение души? Неужели эти нравственные и духовные положения правильно решались хозяйственным, предприимчивым и гневливым Иосифом, а не мирными, добродушными старцами? ответа, но тяготел над ним запрет. Он принял обет молчания перед этим олицетворенным бездушием. Вот уже и все прочее двоится перед его глазами. Церковь лжет, объявляя себя обществом святых, безгрешных и тем порождая самодовольство в своих служителях, а в монастыре тревожно шепчут покаянные слова, но слишком уж упитаны монахи, чересчур краснощеки. Где же свет истинный, невечерний? И не двоится ли в своем существе само творение? Ведь что есть мир, как не воплощенное безверие, а в то же время что, если не мир, является средоточием веры? Что важнее для нас ныне - монастырь, заставляющий сердце биться в сознании великой красоты, или маленький нравственный следок, оставленный где-то на народном теле тихими заволжскими богомольцами? Твердый и монолитный мир монастыря или представление, что старцы и сейчас еще молятся за нас на небесах? Это свое недоумение хотел выразить перед дочерью Иван Алексеевич и затем, читая ее мысли, стоя у подножия огромного храма, на фоне мощных стен и башен, покончить с ним. А вышло что-то другое. Он видел, что та же противоречивая двойственность, которая сквозила в клубке правд Иосифа и старцев, подстерегает его и в любом ином духовном вопросе, т. е. даже в самом вопросе веры, ибо не верить, судя по нынешнему опыту человечества, нельзя, опасно, гибельно, но и вера, что бы ни утверждали ее защитники, несет простому смертному известное закрепощение, печальный опыт духовной несвободы. Нельзя не верить, но невозможно же и верить во все те сказки, которыми опутала себя вера. Иван Алексеевич понимал свое состояние, однако из того, что он решил открыться дочери и от нее, слабой, невежественной и |
|
|