"Михаил Литов. Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря " - читать интересную книгу автора

подчинялся. Ему, покорному, всего лишь и надо-то было, что придти к выводам
и тем отлично завершить посещение монастыря, а они, выводы, становились
невозможны без предварительного рассказа о старцах.
А как обойтись без них? Он, податливый воск в руках дочери, смолк,
печально угас. Но для чего было и ехать сюда, если тут вдруг оказывается
почему-либо невозможным сделать выводы?
Необходимо, промежуточно нашаривал выход Иван Алексеевич, отрешиться
от множественности сомнений, вырваться из круга противоречащих друг другу
явлений и исключающих друг друга решений, и тогда на пути к гармонии
удастся встретиться с Богом. Даже и начало одно только продвижения по
такому пути подарит, наверное, встречу с человеком, который внимательно и
проникновенно выслушает, все поймет и даст верную, а главное, глубокую
оценку всего пережитого тобой. Значит, нет такой проблемы, как проблема
отсутствия Бога и задушевного собеседника. Вздыхал Иван Алексеевич. Вздохом
облегчения порождал он в себе надежду на спасение и благополучный исход,
некие приятные ощущения свободы и крылатости, ибо вот же он, путь к
освобождению - надо только запрокинуть голову и ясными глазами взглянуть на
небо, вознося к нему чистую молитву. Но отяжелела голова и не
запрокидывалась бодро, а провисала, и взгляд утопал в рыхлостях, в болотах
земли. Снова он только лишь беспомощно копошился в безысходности, а
придуманная было мысль, не содеяв никакого блага, бесполезно улетала прочь.
А ведь есть еще и проблема присутствия дочери, вот этой Сашеньки,
девушки, которая сидит на драгоценной книжке, скульптурно изваявшись,
сжавшись до неподвижности, сцепив тонкие руки на коленях. И оказывается,
что победить множественность, противоречия, хаотическое разнообразие и
достичь гармонии невозможно, пока Сашенька, некоторым образом тоже
мыслящая, то и дело ухищряется выставить над ним свое размышление на манер
растопыренной пятерни и, погрузив ее прямо ему в голову, играть там
пальцами, как ей заблагорассудится. И еще оказывается, что и избавиться от
нее, просто оборвать разговор и уйти, силой прекращая это их мифическое,
мнимое единение, - тоже невозможно. А что же тогда возможно, допустимо,
приемлемо или даже по-настоящему необходимо? Иван Алексеевич не знал.
Совокупил он разрозненное и противоречивое в маленький промежуточный
вывод, заключавшийся в осознании необходимости разобраться, невзирая на
сопротивление окружающей среды, постичь, что же это за мысли одолевают его,
которые он столь настойчиво хотел высказать дочери и даже высказал бы и
сейчас, если бы не запрет. Но эти мысли ему были хорошо известны, он с ними
ехал сюда, извлекши их из своего уединенного чтения книг, и монастырь
должен был подтвердить ему их, сделать так, чтобы они не оставались больше
простыми только догадками. Нет, в них не было твердости и окончательности,
но не было и того, что и впрямь можно было назвать прозрением. Ничего
нового Иван Алексеевич не открыл. Разобравшись в отношениях между Иосифом и
заволжскими старцами, он разобрался бы и в себе, - вот была его нынешняя
миссия, и с этой целью он мчался к стенам монастыря. А здесь девчонка
посмеялась над ним и растоптала его заветное желание.
Ему представлялось что-то эпическое о том, как он десятки лет,
пренебрегая трудностями и терпя лишения, шел к земле обетованной, чтобы,
наконец, на таком вот берегу старого, седого озера открыть подросшей дочери
секреты своих духовных исканий и великие тайны своих находок. А выяснялось
теперь, что нет у него изможденных щек и серебристой бороды до пояса, и