"Михаил Литов. Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря " - читать интересную книгу автора

умоисступленные, вечно лихорадящие субъекты. Но Иван Алексеевич не
окончательно прост. Его утренняя любовь к дочери в момент отправления, или,
как он сказал бы, исхода, воспаряла на большую высоту и фактически в
безвоздушное пространство, а одновременно и ветвилась, тихо и едва заметно
созидая в одном из умственных тупиков уверенность, что он прощает Сашеньке
всякие ее мелкие недостатки, в виде большого достоинства выставляя на
первый план отсутствие у нее и намека на развязность. Она не совсем так
глупа и пустоголова, как другие в ее двадцатилетнем возрасте, бойко
рассуждал про себя старик.
Но затем на пустынном и мрачном шоссе, среди редких селений,
по-весеннему неприглядных лесов и низко стелящихся туч, иной раз
выпускавших и мелкую гадость надоевшего за зиму снега, у него началось
более личное, сосредоточенное на внутренних неразрешимых сомнениях
настроение. У Ивана Алексеевича была душераздирающая привязанность к
некоторым историческим местам, исполненная противоречивой любви, и он с
заметной частотой отправлялся в эти места ради испытания и возбужденного
хождения по мукам. Он занимал невразумительную, едва ли достойную
упоминания должность в неком учреждении, но в противоположность реалиям
своего положения страстно думал о высоком, о великих людях и грандиозных
делах прошлого. Домашним частенько хотелось избить его, чтобы он опомнился
и по-настоящему возглавил семью, попробовал себя в роли истинного
кормильца. Дочь, когда ей случалось душевно объединиться против отца с
заеденной средой матерью, тоже, на всякий случай, из чистой солидарности с
родительницей, выставляла облик голодного волка, но это было лицедейство,
над которым она сама внутренне посмеивалась. По своей современности и
ухватистости Сашенька зарабатывала больше отца, и, будь у нее сильнее
проницательность и внимание к тонкостям души Ивана Алексеевича, она
позволяла бы себе даже отчасти отдыхать в восхищении его мужской правдой,
существовавшей в виде мучительных раздумий и нескончаемых смятений. Но она
слишком крутилась, толкалась локтями в толпе себе подобных, слишком
танцевала и вертела задом в минуту любого досуга, чтобы сообразить, что
отцу достаточно, например, задаться целью поосновательнее сравнить нынешнее
время с золотым, как говорят, веком Екатерины, чтобы уже сам этот процесс
подавлял, по крайней мере в его собственном воображении, всякое будто бы
видимое житейское превосходство Сашеньки над ним. Он словно тяжелой
машиной, катком наезжал своей мыслью о ничтожестве нашей эпохи на всякого
рода убеждения, представления дочери, на ее стремление шагать в ногу со
временем и ничего от этого не оставлял, все расплющивал под собой,
предоставляя Сашеньку ее молодому одиночеству, недомыслию и неумению
соображать жизнь во всей ее полной правде. Но сейчас старику стало не до
воспитания дочери, не до отношений с ней. Несколько прежде он болтал и
посвистывал, распускал даже животик у руля и ляжки на сидении выкладывал
точно аппетитные мягкие окорока, но теперь вдруг подобрался, отощал и
выровнялся, и его еще не плохое, не старое лицо отпечаталось четче, строже,
поседев от тревожных и, может быть, отвратительных дум. Сашенька не
придавала значения этим переменам. Она сидела там, на заднем сидении,
ровно, без улыбки, отнюдь не разбрасывая взгляды по сторонам, ее лицо было
неподвижно, своей намеренной суровой твердостью оставляя очень уж мало
места мыслям в голове, и вся она была умом и душой почти безотчетно
погружена в то вечное утешение, которое приносили ей красота ее внешности и