"Михаил Литов. Середина июля " - читать интересную книгу автора

запыханности, по своей диковатой самоуглубленности и соответственно
влюбленности в себя. Ее быстрая девичья доверительность не была цепкой и
корыстной, а напоминала, пожалуй, извилистое пробегание мимо что-то
выпискивающего зверька и оставляла мне достаточно места для осознания,
какую я роль играю в этих торопливых порывах исповедальности, и для
несколько иронического отношения к этой навязанной мне роли. Полина не была
богата, да и какое богатство у провинциальной актерки, но порой она все же
исхитрялась давать мне в долг небольшие суммы, чтобы я, обустраиваясь на
новом месте, не протянул между делом ноги с голоду.
Сомнительная возня на фоне шведского драматургического изыска, о
которой я упомянул в самом начале, образовалась задолго до появления Полины
в театре, и в ее пору эта эротическая традиция находилась скорее в
умирании, а потому только и проблескивала что болезненными, можно сказать,
махровыми рецидивами. Когда б зритель лучше понимал драматургию собственно
актеров, а не какого-то там Тумбы, я бы говорил о цветочках, положим даже о
цветах зла, взращенных на сцене ветрогонской скукой, и мне не приходилось
бы употреблять суховатый язык псевдонаучного, едва ли не медицинского
описания. Но у ветрогонского зрителя не забалуешь. Можно сколько угодно
заставлять его смотреть в кривое зеркало, но очень рискованно подводить его
к мысли, что делается это не ради высокой, материалистической, объяснимой
простыми, как вбиваемые в крышку гроба гвозди, словами, а ради сложностей и
красоты искусства, уносящего в заоблачные выси изощрившегося
исполнителя-актера и низводящего на уровень изобличенной и выпотрошенной
твари его, обывателя. Для этого последнего высокая цель заключается в
поругании ближнего, в сатире на неправду соседей, в осмеянии домашних его,
но никогда он не спустит и не простит тому, что некие умники называют
искусством, посягательств на основы бытия, которые для него все
сосредоточены в нем самом. Тумба предназначал свою сказку для взрослых, но
в ней не было ничего двусмысленного, никакой въедливой сатирической
аллегории, которую нам стоило бы подхватывать в нашу цензурную эпоху с
целью тайного подмигивания на наши общественные пороки и неустройства.
Вообще-то, незатейлив и глуповат был Тумба. У ветрогонских актеров,
мучительно искавших свой небольшой путь в искусстве, он создавал иллюзию,
что им удастся глубоко высмеять обывателя и одновременно объясниться ему в
любви, объявить какую-то опеку над его духовным ростом. В Ветрогонске,
однако, привыкли к Тумбе, и спектакль собирал кое-какую публику, так что
его продолжали держать и после отмены цензуры, когда на счет этой сказки не
возникли бы даже самые сумасшедшие подозрения в ее особой направленности.
Бог мой, зрители и вовсе не понимали развращающую суть актерской прививки к
тумбовому райскому древу, а сами актеры ее ужасно любили, и всякий раз,
когда на сцене начиналось узко-карикатурное, возможное только в нашем убого
заголившемся веке действо вечного грехопадения человечества, их охватывало
довольно-таки простодушное чувство гордости за себя и восхищения
собственной смелостью.
В этой сказочке, имевшей отношение к Швеции и России разве что через
характерное для нас и для них богатство лесной фауны, было, между прочим,
отдаленное и слабое, ничуть меня не вдохновлявшее сродство с
демонологическим творением Александра Кондратьева "На берегах Ярыни". Я еще
раз указываю на не мной, определенно не мной продуманную витиеватость и
своеобразную стройность моего духовного пути. У Пяста меня поразило место,