"Михаил Литов. Середина июля " - читать интересную книгу автора

целительству не бывает в иных местах. И здесь ничего не достигнешь без
некой борьбы, вот только я, сходясь с Ветрогонском, крепко ударился в
верование, что эта борьба не будет волчьей. Схватка за место, за признание
и уважение требуют в Ветрогонске, как мне представлялось, не ожесточенной
толкотни и напряжения зависти и хитрости, а умения спокойно и с
достоинством выстоять, пока к тебе присматриваются, умения терпеливо
дождаться минуты, когда в тебя и в твои как бы заведомо благодатные для
ветрогонцев намерения поверят сначала ближайшие из окружающих, а потом,
может быть, и сильные этого города. Конечно, справедлив вопрос, откуда я
все это взял и вычислил и неужели я в самом деле думаю, будто в Ветрогонске
налажена вот такая гуманная система приема новых граждан. В том-то и дело,
однако, что я ничего этого не вычислял и, по большому счету, не видел, а
просто при первом же посещении Ветрогонска (как ни странно, я теперь нахожу
его почти случайным), ощутил вероятие подобного, таинственное, необъяснимое
вероятие, и оно мне вдруг полюбилось. В полыхании моей влюбленности можно
выковать красивую догадку, что Ветрогонск мистическим образом был мне
изначально, как если бы еще в материнском чреве, известен и необходим, но
до поры до времени заслонялся от меня мирской суетой, в которую я на свою
беду вовлекся.
Хорошо объяснить эту своего рода идейную игру с городом, затаенное,
так сказать, соревнование с ним в благородстве я не сумею, скажу только для
примера, что едва мне становилось, слышите, не по себе и я уже провидел
неизбежность нового разочарования, как обязательно происходило что-нибудь
негромкое, но идущее в руки как безвозмездная радость и надежда. Это и
подтверждало мою смутную уверенность, что приобщение к Ветрогонску имеет
какой-то превосходящий обыденность смысл. Несомненно вступило в дело
провидение, когда я решил было, что всего наиболее благовидного достичь
здесь можно за пустяк времени, а ничего впечатляющего и действительно
благородящего, мол, за всем этим стоять не будет, и в явный противовес
минутной опустошенности мной овладела любовь к артистке местного театра
Капитоновой.
Не надо, конечно, преувеличивать, любовь - это слишком громко сказано.
А будь оно любовью, я, может быть, еще скорее и уже окончательно исчерпал
бы все свои жизненные ресурсы и остался бы ни с чем даже для не слишком
обремительной жизни на тихой ветрогонской улочке. Спасительный и
благородный смысл моего чувства к Полине как раз и заключался в отсутствии
безумия, испепеляющей страсти, безудержного влечения, в готовности
обходиться без взаимности и только спокойно наблюдать, как чувственность
этой женщины то и дело минует меня стороной, а главное, в обнаружившейся у
меня способности постоянно предлагать дружбу предмету моего восхищения, то
есть именно то, что специалисты по отношениям между мужчиной и женщиной
считают абсолютно невозможным.
Полина же была как раз тем человеком, который вечно попадает в разные
передряги и некие психологические ловушки и при малейшем ощущении
стесненности своего положения ждет и ищет дружеского сочувствия окружающих.
Следовательно, мой тихий и культурный поиск жизнеустройства в Ветрогонске,
который стал пролегать через виды на ее сердце, Полину совершенно
устраивал, и она часто прибегала ко мне за помощью, а порой даже делилась
со мной секретами, как если бы я был ей подружкой. Я не обижался,
игнорировала мою мужскую суть и стать Полина, скорее, по рассеянности, по