"Воронежские корабли" - читать интересную книгу автора (Кораблинов Владимир Александрович)Глава тринадцатая,Житье в лесу было хотя и скудное, но против тавровской каторги не в пример. Пища, конечно, оставалась все та же, казенная: пустые щи, каша из сорного пшена. Но кое-что добавлял лес. Мужики ставили хитрые петли, и в них попадались зайцы. В дуплах вековых лип отыскивали мед. Перепадали дожди, кругом было множество грибов. А про рыбу и говорить нечего: в тростниковые морды заплывали щука, лещ, а не то и сом. Тут, в лесу, и караульные солдаты сделались добрей, проще, и десятники много не спрашивали. Но, как ни хорошо, а все ж таки – неволя. Вон за озером, только луг перейти – деревня. Синий, розовый дым над соломенными крышами, колокольный благовест, протяжные песни на вечерней зорьке… И там, конечно, трудно народу живется, по́том рубахи добела просолены. Да ведь – воля. Рыжий Иванок как-то вспомнил про синичкину песню: «Иванок, сбей замок!» – Как? – подмигнул он Афанасию. – Не чесануть ли? Афанасий только рукой махнул. – Куда побежишь! Куда бежать – было известно. На Дон. Но Афанасию, старому солдату, побег казался немыслимым делом. За долгую солдатскую жизнь он так привык: поставили – значит, стой. Стой до тех пор, пока не скомандуют «шагом марш». Солдатская муштра ему в косточки въелась. Забавна синичкина песенка, да, видно, не про них. Вот так живут они седмицу и другую. Валят лес, волокут могучие хлысты к воде, вяжут плоты. Вечерами поют песни или вспоминают про родимую деревню. Иные меж собой потихоньку толкуют о тайном: про что Иванку синичка пела. Попели, поговорили и – спать. Хорошо спать в шалаше. Сено вольное под боками, что твоя перина. И дух от него легкий. А тишина такая, что птица во сне на ветке заворочается – слышно. Или легкий ветерок потянет – и тогда над шалашом лес шумит, баюкает. Однако, наморившись за день, крепко спали и ничего такого не слышали. Ночь проходила как единый миг. Не успеешь глаза сомкнуть, как уже свистит солдатская дудка: вставай, крести лоб, берись за топоры. Но однажды не спалось Афанасию. Он ворочался с боку на бок, жмурился, раз десять прошептал «Отче», а сон не шел. И мысли какие-то несуразные все толклись в голове, как болотная мошкара: множество, а ни одну не разглядишь. Вспоминал, как жизнь прожил – ничего не нажил. Как одинокому век коротать – помрешь и глаза закрыть некому. А еще не стар человек, хоть и седина в черной бороде. Еще и жениться б можно, и деточками обзавестись. Он ведь, Афанасий, хоть и закостенел в солдатчине, да все ж таки – орловский был мужик. Пока служил, пока, несправедливо наказанный, на каторжной работе мундир дотрепывал, все еще по-солдатски рассуждал: направо, налево, кругом, багинет[9] перед себя – коли! Но ведь от зеленого кафтанца-то одни клочья остались, и башмаки с медными пряжками свалились с ног. И был он теперь оборван, бос и бородат. Ступая босыми ногами по теплой земле, почуял ефрейтор Афанасий Песков эту близкую его сердцу землю и вспомнил, что он – мужик. И пошли у него мужицкие думки. От них-то он и сна ночью лишился, лежал, ворочался. И вдруг услышал, словно бы кто плюхнутся в воду. И затем – треск и шум упавшего дерева. И слова – всплеск. «Господи помилуй! – перекрестился Афанасий. – Кому бы это ночью купаться да деревья валить?» Он окликнул Иванка, но того, сонного, хоть из пушки пали – не разбудишь. Тогда Афанасий потихоньку вылез из шалаша и, крадучись, пошел к тому месту, где был шум. Из-за черных зубцов леса взошла луна, уронила в озеро медные черепки. Синий сумрак стоял на берегу. Где-то в камышах гулко ухала невидимая птица выпь. В обманчивом свете восходящей луны мелькнула причудливая горбатая тень. Послышался шорох в кустах. С ужасом увидел Афанасий, как медленно, шелестя верхушкой по траве, движется срубленное деревцо, ползет само по себе. А на плотах, какие днем повязали, кто-то, крадучись, бродит, шуршит ветками ивовых скруток. «Никто, как дедушка», – смекнул Афанасий. И оробел бывалый солдат. Надвинулось облачко на луну, тьма пала. – Да воскреснет бог и да расточатся врази его! – громко сказал Афанасий молитву от нечистой силы. И тотчас нечисть зашлепала по воде. И сделалась тишина. Залез солдат в шалаш и крепко заснул. А утром глядит – на плотах все скрутки порублены, раскиданы. Развязанные бревна плавают как попало – какое к берегу приткнулось, какое на середину ушло. – Ну, ребята, – сказал Иванок, – это мы чем-то дедушке не угодили. Видно, надо ему гостинца дарить. Бывало в старину, что мужики водяному гостинца даривали. Возьмут какую ни на есть худую клячонку и – в омут: на, дедушка, бери, не серчай! Но ведь это дома просто: ставит мир мужику полштофа, ну, денег там алтына два и – бери, топи конягу. Тут же все лошади казенные, государевы. – Как быть? – спрашивают мужики у караульного начальника. – Да, видно, топите какую-нибудь, – отвечает тот. – Скажем, что сама утопла. Выбрали одну кривую кобыленку и утопили. Ночи две ничего, тихо было. Плоты снова повязали. Но сколько-то дней прошло – опять порезаны скрутки. Сидят лесорубы, горюют: серчает дедушка. Ехал мимо старичок из Вербилова-села. – Что, – спрашивает, – приуныли, детки? Ай царские харчи не сладки? Ему рассказали – так и так. – Эх вы, глупенькие! – сказал старичок. – Какой же это водяной? Это зверь бобер. Видали шапки боярские? Это он самый и есть. А насчет дедушки – не сумлевайтесь: мы ему на вешнего Миколу ха-а-рошего мерина подарили. После этого опять тихая жизнь потекла. А лето между тем уже к осени наклонилось. Кое-где в листве мелькнули рыжие и красные заплатки. Осина задрожала, почуяла мороз. Зори утром занимались малиновые, прохладные. И все бы ладно было, да вдруг с чего-то стал народ хворать, лихорадка-трясовица навалилась. Из полста мужиков, считай, половина влежку лежит. Послал караульный в Воронеж просить господина адмиралтейца, чтоб хоть плохоньких каких прислали, – работа стала. В это самое время, откуда ни возьмись, объявился на озере успенский дьячок Ларивон. Он вылез из лесной чащи и был как дикий зверь. Одежда на нем висела клочьями. Взгляд – истинно волчий. Увидев караульного солдата, он кинулся было бежать, но споткнулся, упал, и тут его схватили. Солдат стал спрашивать: кто, откуда, зачем по лесу ходит, не беглый ли с царской работы? – Беглый-то беглый, – дерзко сказал Ларивон, – да не ваш. Я из Толшевского монастыря утек и к царскому делу не касаем. Я человек духовного звания. Тогда Афанасий и другие признали его, а признав, удивились, зачем он так оборван и звероподобен и как попал в монастырь. И Ларька им рассказал, что под монастырь его подвел успенский поп Онуфрий. А именно за то, что он, Ларька, поколотил немецкого попа Густавку. Тот-де Густавка-поп надсмехался над православной верой и брехал в австерии, или, по-русски сказать, в кабаке, будто в православной церкви трезвон есть как бы скоморошья плясовая, а поповские власы сходны с бабьими и смеху достойны. – За таковые речи, – сказал Ларька, – я того богомерзкого попа Густавку дважды по харе смазал: раз – за трезвон да за власы – раз. Он, Густавка-то, возьми да и пожалься Онуфрию. А тот, черт гладкой, нет бы добавить немцу за его еретицкие речи, – нет, он, Онуфрий, взял да меня же – к преосвященному на суд. Архирей наш Митрофаний – злой старичок, с царем заодно, друзья с ним неразлучные. Мало что только трубку не курит, Митрофан-то, ей-право: «Бил?» – спрашивает. Говорю: бил. «Ну, так теперь сам бит будешь». И ухлопали меня, братцы, на покаянье в Толшевскую Константиновскую обитель, в лес, в топь, в монастырское подземелье. И там на чепь посадили. Две седмицы на чепи держали. После того погнали в лес, дрова рубить. И тут я утек. И вот скитаюсь, аки дикий зверь, и сильно оголодал, ноги не держат. Не погубите, братья! – Да нам что, – говорят мужики. – Вон только как караульный. – Черт с тобой, – сказал караульный, – живи, все равно нам народу не хватает. Но вот ты чегой-го давеча про царя помянул, – так этого чтоб я больше не слышал. За такие речи – знаешь куда? Стал Ларька с работными мужиками лес валить, плоты вязать. А вскорости из Воронежа пригнали новых лесорубов. До чего же удивился Афанасий, увидев среди пришедших того парнишку, с каким он тогда от углянских мужиков убегал. – Господи! – воскликнул он. – Да как же ты, малый, в работные-то попал? Ведь мы слухом пользовались, будто тебя сам государь приметил, в ученье послал… – Какое ученье! – печально сказал Васятка. – Со мной, дядя, такие дивные дивеса были, не чаю, как и жив остался. И он рассказал земляку, что с ним приключилось. |
||
|