"Воронежские корабли" - читать интересную книгу автора (Кораблинов Владимир Александрович)Глава четырнадцатая,Что на свете всего тяжелей? Всего тяжелей на свете для человека одиночество. Когда не то что отца-матери, родимого дома с привычным, милым сердцу рябиновым кустом в палисаднике нету, но даже и слова сказать некому. Кому пожалиться? Чье приветливое слово услыхать? На чью грудь склонить голову? Все чужое кругом: товарищи, кирпичные стены с черными пятнами сырости, кислый дух казенного помещения, резкий, рвущий сердце треск барабана, бьющего зорю, поднимающего с жесткого топчана в рассветный час, когда малолетку только бы спать да спать… И строй солдатский на адмиралтейском дворе. И неизвестный немецкий проходимец – винная бочка, красная рожа, тусклый взгляд недобрых глаз – тычет тростью в живот, хрипит: – Пусо убираль! Ох, никак у Васятки житье-бытье не налаживалось, все шло наперекосяк. И про рисованье позабыл. Один был милый человек в школе, словесного учения мастер Семен Минин – и того нету: в жару напился холодного квасу и вот лежит, бедный, в гошпитале, помирает. Бывало, хоть собачонка Куцка вертелась возле, ласкалась, играла, была как бы за товарища. Но на адмиралтейском дворе – солдатская жизнь. Казарма. Строгости. Часовые. Раз прогнали собачонку, два прогнали – и ушла куда-то смешная Куцка. Верно, к другому хозяину прибилась. – Корох многа ел! – хрипит, брызжет слюною жирный немец. Какой горох, чертова колбаса, когда другой день маковой росинки во рту не бывало. Голодно. Так голодно, что аж на глаза муть наплывает и делается кружение в голове. Школяры-драгуны – те кое-как обходятся. Один на посад к бабе прилепился, другой по старой памяти наведается в солдатскую казарму, третий ненароком чего на базаре сдует. Кормятся все ж таки. Бывает, что и усы в бражке обмочат. А Васятке что делать? Кто его на посаде ждет? Кому он в казарме нужен? Как осмелиться и подумать, чтоб на базарное озорство пойти? Как-то раз, однако, уговорили малого. Должен он был стоять с мешком возле обжорного ряда, принимать, хоронить в мешок, что товарищи живой рукой у торговок стянут. Он стал, где ему показали. Но увидевши, как усатый школяр полез в лоток к зазевавшейся бабе, – бросил мешок и в страхе убежал. Робок был, непривычен брать чужое. Посмеялись над ним товарищи и даже малость потрепали за то, что убежал. Голод, голод. Только и мысль, что о куске. Но пуще голода немец допекал, адмиралтейский комиссар, винная бочка. И вот раз такое на него зло взяло, ну, прямо задушил бы окаянного! Пришел Васятка в пустой класс и на черной доске нарисовал мелом немца: пузат, жирные щеки обвисли, парик до пупа, глаза вытаращены – не то человек, не то боров. А похож так, что пришли драгуны, увидали Васяткино малеванье и полегли: живой немец! И надо ж было так случиться, что и он – вот он. Вошел в класс, крикнул: – Вставайт! Все встали. Немец поглядел на доску, поглядел на школяров и нахмурился. Постучал об пол тростью, но спросил ласково: – О, какой картин! Кто есть такой искусни кюнстлер? Майн гот, какой кюнстлер! Еще покосился на доску и сказал: – Подобни искусни кюнстлер имеет получайт гросс награда за своя кунст. И, кликнув солдат, какие при цифирной школе состояли для порки и караула, велел дать Васятке награду. После этой награды малый дня четыре сесть не мог. Все на ученье сидят, а он стоит. А по ночам плакал. Прежде Васятка, как ему тяжко ни приходилось, терпел. Помнил Питеровы слова про Голландию. Считал, что она не за горами. А как раскровенил ему немец зад, так и про Голландию позабыл. Вступило ему в голову одно: бежать. Бежать немедля, бежать в родимое село, повидать мамушку с батюшкой, поесть досыта. А там – как бог даст. Что за побег из школы – каторга, Васятка знал. И что это за каторга – тоже знал. Но, видно, невтерпеж стало. Присмотрел он на дворе конец веревки и, спрятав под кафтан, унес в спальню. Потом дня четыре, забегая в пустую спальню, расшатывал помаленьку оконные створки. Наконец все было готово. Ночью, когда захрапели драгуны, Васятка тихонечко открыл окно и по веревке спустился вниз. А ночь была темная, в самый раз для такого дела. Тяжелые дубовые ворота заперты длинным засовом, и возле них – часовой солдат. Ходит часовой вдоль ворот – пять шагов туда, пять – назад, ходит, тихонько напевает «Ах вы, сени мои, сени»… А время бежит, не ждет, махонькими молоточками отстукивает в голове минутки. Ветер поднялся, дождь. Замолчал солдат, ушел в будку. Тогда Васятка ужом пополз в подворотню. «Господи, пронеси! – шептал. – Господи, пронеси!» Пронес. Теперь перед ним – река. Не та, где корабли стоят, а рукав, помельче, где брод. Вошел Васятка в быструю воду. Звенит, булькает вода, а мальчонке слышится погоня. Перешел брод и пустился бежать. Когда рассвело, показалась деревня, а какая – того Васятка не ведал. Но обошел стороной, леском, и все шел, держась на ту сторону, откуда солнце вставало. К вечеру увидел вдали деревянные стены и земляной вал Орлова-городка. Над воротной башней стояло розовое облако пыли, слышались хлопанье пастушьего кнута, коровий рев и звонкие голоса орловских баб, зовущих свою скотину. Васятка схоронился в поросшем густым орешником логу, а в сумерках пошел дальше. Шесть верст отмахал и не заметил. Вот и околица перед ним. Синий дымок от угольниц плывет в садах меж яблонь. По-за гумнами прошмыгнул к родной избе. Что-то бурьян разросся на отцовском огороде, крапива, чернобыльник, колючие татарки. И тихо что-то, словно бы двор пустой. Выбрался Васятка из бурьяна и ахнул: ни двора, ни избы. На черном бугре пожарища смутно белеет обгорелая печь. Где же изба, катухи, погребица? Ничего нету. Только рябиновый куст – обгорелый, со свернувшимися сухими листочками. Да амбарная дверка почему-то уцелела – стоит, прислонена к печи. На ней дегтярным квачом намалевано: два стрельца топорами секутся. Пал Васятка на черную землю. Синий горький дым защипал глаза. |
||
|