"Конрад Лоренц. Оборотная сторона зеркала" - читать интересную книгу автора

самые умные из людей, и прежде всего подлинно великие философы во главе с
Платоном, были убежденные идеалисты в точном, определенном выше смысле этого
слова.
Всем нам, и особенно нам, немцам, эта платоновско-идеалистическая
установка столь основательно внушается с детства каждым словом наших
учителей и наших великих поэтов, что кажется нам самоочевидной. Но если мы
способны однажды этому удивиться, то возникает вопрос, почему же столь
многие люди, искренне стремящиеся к познанию, видели навыворот отношение
между феноменальным и реальным миром.
Я позволю себе предложить объяснение, как возник этот парадокс.
Открытие собственного Я - начало рефлексии - должно было быть потрясаю щим
событием в истории человеческого мышления. Недаром человека определяли как
существо, познающее самого себя.[23] Постижение того, что сам человек
является зеркалом, в котором и которым отображается действительность, должно
было, разумеется, оказать глубокое обратное действие на все другие
познавательные функции человека: все они вместе поднялись на более высокий
уровень интеграции.
Лишь это постижение сделало возможным объективирование, которое
является предпосылкой любой науки (о чем была уже речь на с. 246).
Это было величайшее из открытий, совершенных человеком за всю историю
его духа; и вслед за ним явилось величайшее, чреватое самыми тяжелыми
последствиями заблуждение: сомнение в реальности внешнего мира. Может быть,
именно величие открытия, вызванное им потрясение побудило наших праотцев
усомниться в самом очевидном. Cogito, ergo sum - я мыслю, следовательно, я
существую, - это достоверность (1).[24] Но кто может знать, кто докажет, что
красочный мир. который мы переживаем, также реален? Сновидения могут быть
столь же красочны, столь же богаты подробностями, убеждающими спящего в
реальности сна. Может быть, мир - всего лишь сон?
Такие размышления должны были с неодолимой силой обрушиться на
человека, едва пробудившегося от бездумного, "животного" реализма. Понятно,
что человек, одолеваемый такими сомнениями, отворачивается от внешнего мира
и сосредоточивает свое внимание исключительно на вновь открытом внутреннем
мире. Большинство древнегреческих философов пошло по этому пути, и
естествознание того времени, давшее многообещающие ростки, было обречено на
увядание. Если можно было сразу же узреть глубочайшие истины, заглянув
внутрь самого себя, в то время как взгляд наружу мог в лучшем случае
обнаружить закономерности химерического сновидения, то кому хотелось бы
заняться долгим и утомительным изучением внешнего мира - да еще такого мира,
многие стороны которого выглядели малопривлекательными?
Так возникла наука, почти исключительно занятая человеческим субъектом,
закономерностями его созерцания, мышления и чувствования. Первенство,
отдававшееся этим процессам, к которым относились, конечно, также и функции
человеческого аппарата отображения мира, имело то парадоксальное следствие,
что образ и действительность поменялись местами: действительностью стали
считать образы вещей, нарисованные нашим "perceiving apparatus",[25]
подлинные же вещи стали толковать как несовершенные и преходящие тени
совершенных и непреходящих идей. Idealia sunt realia ante rem - общее есть
действительность, предшествующая конкретному предмету. "Идея собаки", столь
образно высмеянная Кристианом Моргенштерном,[26] для идеалиста есть нечто
существующее само по себе, обладающее более высокой реальностью, чем любая