"Евгений Федорович Лосев. Миронов " - читать интересную книгу автора

На утренней зорьке в саду соловья...

Тихая, счастливая грусть расслабляет сердце, затуманивает взор. Нужно,
вероятно, быть потомственным донским казаком, чтобы понять эту крутую,
необыкновенную любовь к родимой сторонушке и задушевность песни, в которой
заключалась вся духовная жизнь казака. В нее он вкладывал всю свою мятежную
душу и сердце, по-юношески влюбленное в родимый край. Песенники, особенно
дисканты в донских степных хуторах и станицах, без которых не слагалась
казачья песня, особо почитались, уверовав, что этот дар им дается от Бога.
Так, по крайней мере, считали набожные старики и старушки. А послушать
хорошую песню, по обычаю, сбегались отовсюду на прогон, куда по-настоящему
стекался весь хутор, молодые и старые. И прогон тогда пестрел всеми цветами
празднично разодетой толпы. Играют на балалайках парни - девушки подпевают.
Частит тальянка - рвутся в пляске чирики*.
______________
* Чирики - обувь.

Отдельно собираются песенники в круг. Песни поют все больше старинные,
казачьи, полные тягучей печали и грусти: "Поехал казак во чужбину на своем
добром коне вороном... Ему не вернуться в отеческий дом..." Бабы, привычно
подперев ладонью щеку, тоскуют о своем коротком, зыбком бабьем счастье.
Казаки, вскинув чубатые головы с заломленными набекрень фуражками, внешне
ничем своего волнения не выдают, но если внимательно всмотреться в их
суровые лица, то покажется, будто еще чуток, и из затуманенных глаз вот-вот
брызнет жгучая казачья слеза.
Донской казак... Каков он? Разве обойдешься малым количеством слов,
чтобы объяснить его непростую натуру? В донском казаке одновременно
уживались грубая сила, бесстрашие в бою, отвага, подчас ненужная свирепость,
жестокость - и печаль и нежность отзывчивого сердца, широта и щедрость
натуры как безбрежные, пыреистые отводные степи. Обостренное чувство
товарищества.
А песня наливается силой, будит воспоминания о былых походах, погибших
товарищах, канувших в вечность годах. И чей-то дискант вдруг высоко
вскинется над гудящими басами, словно с высоты захочет в последний раз
окинуть удалую юность свою.
Призадумавшись, сидят поодаль дородные, пожилые казаки. Они не в силах
стряхнуть нахлынувшее очарование и оцепенение. Наконец, откашлявшись,
кто-нибудь из них с наигранной насмешливостью молвит:
- Ну и жалостливо дишканит, поганец, чисто по-бабьи... Давай закурим,
что ли, полчанин...
Скованный памятью, Миронов уже ничего и никого вокруг себя не замечал.
Где он был сейчас? Далеко-далече, в родной степи... Пересохшими от волнения
губами повторял: "Ах, донцы-молодцы, ах, донцы-молодцы, ах,
донцы-молодцы..." Казалось, в напеве этом чудилось буйство, разудалость. А
повнимательнее прислушаться - возникнет ощущение еле уловимой, но глубокой
печали. И еще ярче - невысказанной тоски.
Молодая жена? Она не сводила с него преданных, завороженных глаз. Нет
на свете другого такого Миронова, и этот, единственный, неповторимый - здесь
рядом, ее, только ее. И даже колеса вагона пели юной, пылкой, любящей душе:
"Какое счастье!.. Счастье какое. Боже мой..."