"Говард Ф.Лавкрафт. Он" - читать интересную книгу автора

не решался приоткрыть, тайна тайн встала передо мной: этот город камня и
режущих звуков не способен сохранить в себе черт старого Нью-Йорка, так же,
как Лондон старого Лондона, Париж старого Парижа, что он фактически мертв,
все проблески жизни покинули его, а его распростертый труп дурно
набальзамирован и заселен странными существами, в действительности не
имеющими с нами ничего общего. Это неожиданное открытие лишило меня сна,
хотя я отчасти вновь обрел былую уравновешенность, когда перестал днем
выходить из дому, а лишь по ночам, когда мрак вызывал к жизни то немногое,
что уцелело от прошлого, нечто бесплотное, подобное призраку. Отыскав в этом
некое своеобразное облегчение, я даже написал несколько стихотворений, и
оттягивал пока возвращение домой, чтобы родители мои не почувствовали, какой
постыдный крах постиг все мои планы и надежды.
И вот, прогуливаясь одной такой бессонной ночью, я встретил человека.
Случилось это в замкнутом дворике Гринич-Виллидж, где я поселился по
неопытности, прослышав, что именно этот квартал избрали себе пристанищем
поэты и художники. Старомодные лужайки и особнячки, миниатюрные площади и
дворики действительно привели меня в восторг, и даже когда я узнал, что на
деле поэты и художники это горластые лицемеры, чья экстравагантность и
оригинальность всего лишь мишура, а жизнь свою изо дня в день они посвящают
противоборству с целомудренной красотой, составляющей сущность поэзии и
живописи, я остался здесь из пристрастия к этим древним, осененным веками
местам. Я представлял себе, как все выглядело здесь в те времена, когда
Гринич был тихой деревушкой, которую еще не успел поглотить город-монстр.
Предрассветными часами, когда гуляки расходились по домам, я скитался порой
одиноко по таинственным извивам этих улочек, предавшись размышлениям о том,
какие загадки оставило им в наследство каждое минувшее поколение. Это
укрепляло мой дух, питало поэтическое воображение, которое таилось в самой
глубине моего существа.
Он подошел ко мне в тумане августовского утра, около двух часов, когда
я пробирался через изолированные дворики, куда можно было попасть, лишь
минуя темные коридоры примыкающих домов, хотя когда-то эти дворы являли
собой сплошную цепь живописных проулков. Случилось так, что я услышал об
этом, и понял, что нынче их уж ни сыскать ни на одной карте. Но сама их
заброшенность служила для меня основанием для еще большей любви к ним, а
потому я принялся выискивать их с удвоенной энергией. Теперь же, когда я их
нашел, мой порыв еще усилился, ибо нечто в их планировке свидетельствовало о
том, сколь мало осталось подобных двориков с темными, безмолвными углами,
затиснутых промеж высоких глухих стен и пустующими домами, либо притаившимся
за неосвещенными арочными переходами, где вечно отираются хитрые и угрюмые
представители богемы, чьи темные делишки не для посторонних глаз.
Он сам заговорил со мной, заметив мое настроение и взгляды, что я
бросал на парадные двери, украшенные причудливыми дверными молотками или
кольцами. Отблеск, падающий из-за ажурных каменных фрамуг, слегка освещал
мое лицо. Его же лицо оставалось в тени, скрытое полями широкополой шляпы,
прекрасно сочетавшейся с его старомодным плащом. Не знаю, почему, но еще до
того, как он ко мне обратился, меня охватила смутная тревога. Он был худ,
мертвенно-бледен, и звук его голоса был необычайно тихим, словно бы
замогильным, однако не слишком глубоким. Он заявил, что не впервые видит
меня здесь, в пришел к выводу, что мы с ним схожи в приверженности к
минувшему и тому, что от него осталось. Не желаю ли я послушать человека,