"Н.Лухманова. Девочки (повесть) " - читать интересную книгу автора

меня в Павловский институт, с гордостью заявляли мне, что их никогда не били
за дядю, а корми он худо, им так намяли бы бока, что - у!!!
Жила моя семья, должно быть, весело и шумно. Когда я вызываю свои самые
ранние воспоминания, в памяти воскресают две совершенно разные картины. В
одной я вижу очень светлые комнаты, с массой гостей, с зелеными карточными
столами, с роялем, за которым играют, поют... Из всех деталей этого
великолепия яснее всего я помню большие подносы с конфетами и себя,
крошечную девочку, в нарядном платье, с рыжими локонами, всегда за руку со
своей няней Софьюшкой, которая подводит меня то к одному гостю, то к другому
и, наклоняясь, шепчет:
- Целуй ручку у бабушки, сделай реверанс дяденьке, теперь иди прощаться
с папенькой и с маменькой.
Отца я всегда находила за карточным столом и, нисколько не боясь,
дергала его за рукав до тех пор, пока он оставлял карты, поднимал меня на
руки, целовал и всегда, несмотря на восклицание няни: "Барыня приказали не
давать им вина", подносил мне свой стакан, такой тонкий, красивый, широкий,
как чашка, из которого я с опаской и все-таки с восхищением отхлебывала
шампанского, коньяку с лимонадом или теплого глинтвейна, смотря по тому, что
пил в это время отец.
- Стыдно, Наденька, - говорила няня, утирая мне рот, - матушка не
велит, а вы (По приказанию матери няня всегда говорила нам, детям, "вы", мы
родителям говорили тоже "вы", а всей прислуге - "ты". (Прим. автора.)) все
свое...
Но я целовала няню Софьюшку, которую обожала всем своим детским
сердцем, и мы шли дальше отыскивать мать.
Ее мы находили в том зале, где пели и танцевали. Она всегда была окружена
офицерами, и я невольно пятилась, замедляла шаги и только подталкиваемая
ласковой рукой няни решалась пройти сквозь эту группу нарядных гостей и под
сухим, строгим взглядом матери делала как можно грациознее реверанс и
шептала: "Bonne nuit, chиre maman!" (Доброй ночи, дорогая мама!)
Правая рука матери, тонкая, надушенная, покрытая кольцами,
протягивалась мне для поцелуя, из левой я получала всегда конфету или
яблоко. Зная, что на этом все и кончается, я почти бегом пускалась прочь из
зала.
Вторая картина рисует мне большую полутемную кухню, теплую, чистую.
Должно быть, днем, во время стряпни, меня в кухню не пускали, потому что я
никогда не помню огня в плите и пара над кастрюлями и сковородками; я помню
кухню всегда вечером при свете двух "пальмовых" свечей, стоящих на громадном
кухонном столе. Себя я вижу всегда сидящей на этом же столе. Я представляю
себя неотъемлемой, постоянной принадлежностью кухни; моя няня тут же возле
меня сидит на табурете, чинит, шьет или вырезает мне из старых карт лошадей,
кукол, сани, мебель. Возле меня, на столе же, но на байковом старом одеяле
(чтобы все-таки не пачкать стол), всегда сидит или лежит мохнатая длинноухая
Душка - собака, родившаяся в один день со мною, выросшая почти в моей
колыбели и потому безраздельно отданная в мое владение.
Эта Душка всегда сопутствовала мне и, вопреки новейшим теориям о кокках
и микробах, лизала все мои детские ссадины, царапины и ожоги и пила мои
слезы, вызванные обидой или гневом.
Пришлый элемент в кухне составляли мои братья. Я была четвертый ребенок
в семье, но первая дочь; братья были гораздо старше меня, но погодки между