"Самуил Лурье. Успехи ясновидения " - читать интересную книгу автора

Гоголь и не брал ее в расчет, раз написал: "лень выдумывать". Так ли уж,
спрашивается, необходимо сюжетное воображение лирическому поэту? А если
имеется в виду не сюжет, но чувство, - разве надо его выдумывать? (И кому -
Жуковскому!) В лирике разве не дороже вымысла истинность переживания? При
чем же тут "лень ума"?
Никто не спорит - в поэтической судьбе Жуковского угадывается
неблагополучие. Но если всему виной - некий изъян дарования, то уж никак не
врожденный. Пушкин, который знал Жуковского несравненно дольше и ближе, чем
Гоголь, и любил по-настоящему, - тоже корил Василия Андреевича за неохоту
обзавестись "крепостными вымыслами". В глаза укорял, но про себя понимал,
конечно, что дело куда серьезней. "Дай Бог, чтобы он начал создавать", -
тут ведь подразумевается: только бы опять начал, только бы прошла у
Жуковского судорога творческой немоты, как бы не привела она к параличу
лирической речи; скорей бы прекратилась слишком долгая пауза. Но пауза
затянулась навсегда.
А впервые возникла, когда окончилось последнее действие любовной драмы
Жуковского, когда опустился занавес и усталые действующие лица разошлись по
опостылевшим домам, - когда в православном соборе города Дерпта Маша
Протасова стала госпожой профессоршей Мойер.
- Только не надо сентиментальных преувеличений. Жуковский не впал в
отчаяние, не терзался ревностью, сохранил со всеми наилучшие отношения;
вскоре увлекся, говорят, графиней Самойловой и основательно подумывал о
женитьбе; успехи при дворе его занимали; да почитайте стихотворные
протоколы заседаний "Арзамаса", писанные Жуковским еще в разгаре этой самой
драмы: неужели там веселье напускное? Драма - слишком сильное слово.
Человек отказался от борьбы за то, в чем видел свое счастье, - ради
спокойствия других людей, ради близких. В результате эти другие (в том
числе необыкновенная женщина, которая его любила) остались несчастливы, но
зато сам он успокоился. Вот и вся история.
- Разумеется, можно рассказать ее и так. Тем более что никто не
произносил жалких слов, не делал трагических жестов, и оба главных героя
старались уверить друг друга и всех остальных, будто нисколько не страдают.
И все же - не эта ли история сломила Жуковского? Не с этих ли пор стал он
жаловаться друзьям на непонятную "сухость души" (видимо, похожую на сухость
в горле)? Вот письмо к А. И. Тургеневу (апрель 1817 года) из Дерпта: "Я
хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К
счастию, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой
ничто не написано. Это-то ничто - моя теперешняя болезнь, столь же опасная,
как первая, и почти похожая на смерть... И я не могу читать стихов своих...
они кажутся мне гробовыми памятниками самого меня; они говорят мне о той
жизни, которой для меня нет! ... Это пройдет. Не бойся за меня. Я смотрю на
счастие, которое не мне принадлежит, спокойно: в те минуты, когда более
способен я живо чувствовать, оно только радует меня, и никакое другое
чувство не смешано с этою радостию. Но вообще нахожу в себе равнодушие, для
меня тяжелое... Оно похоже на сон, который производит иногда прекрасная
музыка. Музыка моя молчит, и я сплю!"
- Так не бывает. Самая безнадежная утрата не может принудить поэта ни
к молчанию, ни к бегству от лирики. Скорее уж наоборот. Вспомните
Лермонтова, Тютчева, Блока: какую силу дает поэту сознание несчастья.
- Но то, что пережил Жуковский в последние перед развязкой месяцы, -