"Эли Люксембург. Боксерская поляна" - читать интересную книгу автора

Семеныча знали, всегда мы пили тут. Все уже знали в кафе про случай на
Боксерской поляне.
Шляк приволок с кладбища его портрет. И мы поставили портрет его рядом
с пустым стулом за нашим столом.
Сначала мы просто смотрели на его портрет и скулили. А потом начали
пить водку и еще горше скулить.
Весь вечер в оркестре играли песню про журавленка. Только про
журавленка, и ничего другого. Есть шикарная русская песня, если вы помните,
про журавленка, который все кружит и кружит над родным городом, навсегда его
покидая, а потом улетает в неведомые дали за горизонт. И это вовсе не птица,
а душа очень хорошего человека. Просто сердце может оборваться, такая это
замечательная песня, такой это был хороший человек...
А позже стала приходить в кафе разная шваль. Понятие не имею, как это
они узнали, что мы справляем здесь поминки. Один прозектор, хотя бы, чего
стоит? Или этот бандит? Я просто очумел, когда увидел бандита этого.
Переполненный водкой и горем, я не выдержал. Подошел к пятачку, взял в
оркестре микрофон и остановился напротив портрета.
- Шурик! - произнес я, глотая комок в горле. - Однажды я предал тебя,
оставив на верную смерть в руках бандита. Вот он сидит сейчас вместе с нами,
сидит рядом с тобой и тоже по тебе плачет. Он давно уже не бандит, давно
отсидел свое и раскаялся. Он плачет, и я плачу. Плачу, потому что ни разу
перед тобой не покаялся, и хочу, чтобы ты меня простил. Помнишь, мы пришли
однажды на танцы в парк Горького и стали приставать к двум девкам? А девки
эти были с Первушки, а мы не знали этого. И этот бывший бандит вывел нас с
танцплощадки и хотел тут же обоих резать. Я вырвался и убежал. Я мог
побежать за милицией, но я никого не позвал на помощь с перепугу. Исчез, как
последнее ничтожество... Шурик, прости меня за это! Прости так же
великодушно, как простил Рабби Ханина своего палача!
Когда услышали в микрофон про Рабби Ханину, то тут же перестали
скулить, подняв на меня свои мокрые, дремучие лица. Они страшно любили,
когда я начинал им тискать чего-нибудь из Агады. Ну просто от восторга
визжали. Проходу мне с Агадой не давали. Дышать не давали, до того им все
нравилось оттуда. Даже этот тип из морга перестал свои ладони друг к другу
прикладывать. Очень уж не терпелось приоткрыть им хоть самую малость про
зэка. Показать им Бога вокруг нас.
- Его вывели на казнь, привязали высоко к столбу, и развели огонь под
ногами, - начал я, - а чтобы продлить ему страдания, палачу велели время от
времени прикладывать ему на голую грудь мокрый войлок. И смерть все никак не
наступала. Тогда палач вдруг обратился к своей жертве: "Послушай, Рабби
Ханина, знаю, что прямо из моих рук ты отправишься в вечную жизнь, ибо всем
известно, какой ты великий праведник, как желанна душа твоя Господу Богу.
Так дай же мне слово, старик, что ты и за меня там попросишь, если я хотя бы
сейчас совершу в жизни один-единственный добрый поступок?!" И Рабби Ханина
остался таким же великим и милосердным и воскликнул: "Обещаю тебе это, палач
мой!" Услышав это, палач быстро развел большой огонь, какой только мог,
перестал прикладывать ему на грудь мокрый войлок и сам в костер бросился. И
в тот же час вострубили на небе: "Рабби Ханина со своим палачом идут сюда,
пропустите обоих в вечную жизнь..."
Ранним утром на Боксерской поляне было пустынно и тихо.
Перешел я мост, разделся возле трамплина, осторожно погрузился в воду.