"Эли Люксембург. Боксерская поляна" - читать интересную книгу автора

нем. Но к этому я сумел еще подготовить себя за ночь в беседке. Угадывался
на нем рисунок ушей, тонкий красивый нос. Из этого носа я старался пустить
красную юшку в детстве. Узнавались его губы, которые так нравились девушкам.
Но не от этого хотелось чокнуться. Кто-то шепнул мне что у Шурика пробита
затылочная кость и шейные позвонки проникли ему в самый мозг. Помните, ведь
именно это и пожелал ему зэк перед смертью именно шеей и проклял. Так и
воскликнул: "Чтоб шею тебе сломало!"
В квартире полно было народу. Стояли вокруг гроба по-разному плакали,
целовали покойника. И никто не говорил про зэка. Я думаю, никто, кроме меня,
и не знал об этом, да и сейчас не знает.
Стоял я у гроба точно зашибленный чурбан, так и не поцеловав друга. Тут
же захотелось бежать на нашу поляну и самому проверить весь берег напротив
трамплина. Мы же дна там не могли достать никогда!
И чтобы совсем не рехнуться у гроба, тешил предположением: может, лодка
где-нибудь затонула и ее прибило туда под водой? Или камень какой принесла
река с верховьев своих, с Тянь-Шаня? Ничего подобного на Боксерской поляне
никогда не случалось.
Считайте меня за чудака или даже за круглого идиота, а я вам вот что
скажу: я и до сих пор ходил бы на ту поляну. Нет, вовсе не купаться, после
Семеныча я бы в жизни туда не полез. А просто сидеть на берегу и думать.
Очень меня тянет сидеть и размышлять на подобных местах. Вы мне скажете, что
в этом нет ничего нового: любой еврей, попав на такое место, где
когда-нибудь случилось чудо или что-нибудь необыкновенное, логически
необъяснимое, - обязан произнести специальное благословение. Еще вы хотите
сказать, конечно, что у нас по всему Израилю полно таких мест к какому камню
ни подойди, - то ли им убивали еврея, то ли мы этим камнем кого-нибудь
убивали. Что же, по-твоему, скажете вы, всем нам следует сидеть там и
размышлять? А я вам отвечу: да, сидеть и размышлять, если стремитесь постичь
хоть немного воды-истины вокруг себя, узнать, чем мы живем и существуем.
На поляну нашу я, конечно же, сразу не помчался. Не мог я оставить у
гроба родителей одних. Разве уйдешь из квартиры, когда держат они тебя за
руки мертвой хваткой и плачут: столько лет меня не видели. А на столе лежит
в гробу что-то лиловое и безобразное, и все целуют это.
Потом мы несли Шурика на кладбище. Всю дорогу несли мы его на вытянутых
руках, и гроб плыл высоко над всеми. Ни разу я не видел, чтоб кого-нибудь
несли так через весь город. Это Шляк придумал поднять его над головами. Он
очень любил Семеныча. Если бы он знал его с первого класса, он бы любил его
еще больше. Тогда бы он тоже мог знать что-нибудь про зэка. Когда меня
меняли под гробом, я шел рядом и смотрел на Шурика в последний раз. Солнце
лупило ему в голову, играя синими лучами, отраженными от лилового.
Потом положили Шурика в могилу и засыпали его землей.
Речи над ним держала всякая сволочь из дивизии Садрединова. Последним
сопли пускал политрук. Он так вправлял нам мозги, что можно было подумать,
будто в пустынях Шурик пас одних лишь овечек, да на свирели играл...
Порывался напоследок и Литас что-то сказать, но слезы его задушили.
А уж мне-то как сказать хотелось! Я бы там многое наговорил! Я бы все
им сказал на прощание... Но вы же знаете, куда мои лыжи смотрели. От этих
козырьков лакированных я только и делал, что за крестами прятался на
кладбище там.
Вечером мы собрались в кафе Лебедь на Саперной площади. Все тут