"Андрей Лях. Реквием по пилоту (Роман) " - читать интересную книгу автора

мрак, предчувствие скорого конца и жгучее неприятие смерти. В своем
прощальном порыве гений изливал злость и зависть-ненависть к остающимся
жить.
Настал час рецензентов. Вокруг мраморного цоколя брандовского авторитета
закружился пестрый хоровод критиков всех мастей и масштабов. Возможность
наклеить на патриарха ярлык авангардиста разогревала самые сдержанные
перья. Впрочем, припев не веселил разнообразием: "колдовской мир",
"мистическое исполнение", "мистический мир", "колдовское исполнение";
телевизионные и газетные целители предостерегали от прослушивания
гипертоников и сердечников. И уж чего никто не ожидал, так это реакции
таких изданий, как "Роллинг Стоунз", "Рок энд фолк" и подобных им.
"Джаз-панорама", наиболее солидный еженедельник, издал прямо-таки
радостный вопль: "Братцы, появился новый джазмен - Мэрчисон! Кто похоронил
симфо-джаз? В Зальцбурге воскрес ритм-рояль! Мэрч, мы с тобой!" Находились
и такие, кто именовал исполнение "сном разума", а одно стимфальское
издание дошло до эпитета "национальная катастрофа". В общем, перепалка
вышла изрядная.
Было все это меньше года назад. Сейчас едва тронула осень - и на Земле, и
в Стимфале - в пике шестилетний цикл совпадения, а тогда стояла зима,
прихватившая Европу неожиданной стужей, схваткой циклонов и антициклонов,
что-то даже стряслось с лыжниками в Альпах, и той зимой началась у Инги
самая глубокая депрессия из всех, какие бывали в ее жизни.
За окном царствовал колючий декабрь, снежный в инее бульвар за окном
выглядел совершенной гравюрой. Инга лежала на своем "досадном" диване, ей
хотелось взять топор и ударить раскрытый напротив рояль по его ребрам и
золотым струнам, чтобы произвести над ним радикальный опыт и прислушаться
к его предсмертному звучанию.
Обрушившийся вал успеха ("представьте себе, девять лет назад она
дебютировала здесь же, в Зальцбурге, и тоже великолепно!") задел ее в
очень малой степени - главным образом потому, что, подобно своему сугубо
интуитивно мыслящему отцу, Инга, достигнув какого-то, пусть даже самого
заветного рубежа, мгновенно теряла интерес к нему. Было в ней что-то от
завоевателя, который, не успев даже толком собрать дань с только что
покоренного племени, тут же забывает о недавних победах и обращает взор к
новым горизонтам. Это можно назвать жаждой жить, а можно - ненасытностью.
Да, публика открыла Мэрчисона и пришла в восторг, но Инга-то оценила его
прелесть и магию много раньше, тогда, когда они с Крисом вместе брели,
спотыкаясь, по тернистой нотной строке, и никакие последующие триумфы не
могли заменить ей откровений тех дней. Последующий же музыкальный марафон
основательно измотал, но обрадовал мало.
Здесь волей-неволей приходится сделать довольно горькое признание. Инга
вовсе не была настолько преданна искусству, как это требовалось бы в
классическом идеале. Музыка для нее была интереснейшим, захватывающим - но
средством или, того хуже, орудием, и если спросить: а могла бы быть Инга
кем-нибудь другим, а не музыкантом? - увы, надо ответить, что, несомненно,
могла. Кем? Да кем угодно, лишь бы не упускать ощущения наполненности
жизни и самой решать, чему быть, а чему нет. Словом, музыка в ту тревожную
зиму не могла ей доставить необходимого утешения. Даже то неизъяснимое
чувство, которое испытывает артист от контакта со слушателями, - и то
как-то приелось и отступило.